— Не верьте никому про Мальву…
— Вернулась?
— Вернулась для нас. с вами. Они ищут ее…
— Лемки на нее больно злы. За хутора. Согнала их с такого добра. С таких гнезд. Какие сады, огороды! А тут что? Новое село. Пустырь. Недостроенные хаты, Ветра. А у меня с ней свое… Он решил не говорить Пане, что сама Мальва прислала его сюда. А тут еще этот десант. Надо бы разыскать Журбу. Это необходимо. Это была бы живая связь с Большой землей. Все уверены, что десятый из местных. Кто в Москве знает, что здесь хутора, что теперь там одни заросли, и колодцы засыпаны, и рядом железная дорога? Нет, слух о Журбе весьма вероятен. Никто так не знал хуторов, как Журба.
— Вам постелить? — спрашивает Паня. Известие о Мальве поразило ее, это слышно по голосу.
Была бы жива бабушка, пошел бы к ней. Но она умерла перед войной. Подняла хату на новом месте и умерла. Все жаловалась: «Как же жить на пустыре?» Хата тоже была не докончена, и лемки сразу же после смерти старухи разнесли все на «доделки». В степи леса мало, а тут такие столбики дубовые, да дверные косяки, да балки, что хаты в одночасье не стало. Лемки не терпят ничего незаконченного, «неузаконенного». Микола Рак недаром боялся за свою пятиоконную. Не будь Пани, осталась бы от нее одна печь. И так с недостроенного сруба несколько стропил сняли. Кто снял, когда — неизвестно.
Она взбила подушку, маленькие сложила на сундук.
— А мельница стоит. Киндзя все не может запустить. Аристарх забрал какие то шестерни. Что за шестерни? Мельница есть, а хлеба в хате нету. Чудной Аристарх! Говорят, довез он эти шестерни до Глинска, а там бросил в Буг. Чтобы ни нам, ни им. Теперь немцам возят хлеб, а мы без хлеба. Есть тыквенная каша с пшеном… Я принесу, — и она метнулась к печи.
— А как он, Аристид Киндзя?
— Известно, мельник. Ему легко…
Каша вкусная, тыква попалась сладкая и без волокон. Когда Он доел, Паня погасила коптилку, убрала дерюжку с окна, на кровать упал лунный луч.
Он отвык от таких высоких подушек, не может уснуть. В сенях попискивают мыши. Лежанка еще горячая, и Паня переворачивается с боку на бок. К Зеленым Млынам издалека подкрадываются поезда и мчатся мимо полным ходом. Над хатой поскрипывает балка.
— Паня…
— Не бойтесь, это всегда так. Я уже привыкла. — (Это она о хате).
— У вас когда то было радио. Еще там, на хуторе, Где оно?
— На что оно вам?
— Послушать бы, что на свете делается. Где наши?
— Отнесла. Приказ был отнести, я и отнесла. Кири ло Лукич, я и еще несколько человек.
— Эх, послушать бы! А Кирило Лукич здесь?
— Здесь. Собирается открывать школу. Все ездит в Глинск на велосипеде. Старый уже, а ездит.
— Это правда, что у него жена немка?
— Из под Житомира. Там были немецкие колонии. А дочка и сыновья — коммунисты. Их нету. Только внуки все тут. А поезда гудят и гудят. Всю ночь…
— Ну как же так — отнести радио?
— Далось вам это радио! Спите… У нас встают рано.
— Сплю… У вас лестница найдется?
— Украли вместе со стропилами. У соседей возьмем…
Уже который день Он кроет Панину хату. Я словно наблюдаю за Ним со стороны через каких нибудь тридцать с лишним лет, и мне и смешно, и больно. Если Он и дальше будет крыть таким темпом, эта операция затянется до конца войны. Он берет сноп, делит его на четыре равные части, потом пытается из двух частей связать маленький снопик. Солома сухая, ломается, крошится, перевясла не связываются. Руки все в ссадинах. Паня на плантации, будь она здесь — верно, не потерпела бы такого кровельщика. И все же великая сила традиции, крестьянский инстинкт заставляют Его задуматься, почему руки в крови, а крыша такая взъерошенная, почему так трудно привязывать снопкп к слеге, а душа, как и эти снопки, не на месте.
А ведь сколько раз Он любовался вавилонскими крышами, их почти филигранной законченностью, особенно поражали коньки — у каждого был свой рисунок, свой стиль: то он гладенький, словно вылепленный из красной глины, а на самом деле — из пырея, то резной, будто из дерева, то выложен бревнышками, да так, что никаким ветрам не под силу сорвать его. А как все это делают — Он не разглядел, не перенял. И нет в Зеленых Млынах кровельщика, к кому бы можно было пойти посоветоваться. Он подумал о Киндзе. Только ведь мельница то под черепицей. Киндзя, верно, умеет класть черепицу, а в соломенных крышах вряд ли разбирается. Есть еще один человек: Кирило Лукич. Он умеет вершить скирды, должен понимать и в кровельном деле. Но идти к человеку, который ежедневно ездит в Глинск, — об этом Он не мог и помыслить.