Лель Лелькович наблюдает за Ним из окошка мельницы и мог бы кое-что кровельщику подсказать (он узнал об этом парне от Пани), но еще не время. Уже и Марушка, видя, как мучается дядя кровельщик, как облизывает исколотые пальцы, пытается помочь ему, выручить. То и дело кричит: «Дядя кровельщик! Дядя кровельщик! Опять снопик развязался!» — «А чтоб он сдох!» — «Кто, дядь?» — «Да снопик этот». Марушка снует вверх и вниз по лестнице. Девочка беленькая, вылитый Лель Лелькович: и глаза, и носик, и смеется так же — неспешно, вполротика, лукаво. А вечером вернется со свеклы Паня, глянет на стреху, улыбнется, подумает: «Ну и кровельщик». Всю ночь у Него ноют руки, а Паня спит как убитая. Из за этой проклятой возни с соломой Он никак не уяснит себе, любит ли он Паню теперь? Каждую следующую ночь Он назначает для объяснения в любви, но крыша продвигается так медленно, что ни о каком объяснении и речи быть не может. К тому же каждый вечер, как совсем стемнеет, Паня умывается, меняет полевые сапоги на лодочки, надевает сиреневую юбку, белую кофточку, накидывает на плечи шерстяной платок и куда то убегает, оставляя кровельщика присмотреть за Марушкой. Возвращается она поздно, всякий раз все более грустная, озабоченная. Забывает протопить печку, и кровельщик стал делать это за нее до ее прихода. Ему нравится слушать, как потрескивает огонь, и Он потихоньку сжигает на нем испорченные снопы, заметая следы своей неумелости.
— Говорят, вы не смачиваете снопы? — как то спросила у Него Паня, вернувшись поздно вечером.
— А зачем? Вот пойдут дожди, на хате и помокнут…
— А вы попробуйте.
— Ну, если вам так хочется… " Ты гляди! Пошло дело! Снопы стали шелковые, перевясла, как кнутики, вязать легко, свободно, одно удовольствие — делать снопик. Потом Паня дала Ему «юрок» — колышек для вязки снопов, показала, как затягивать узлы, ну, а доску, чтоб ровнять снопы, Он изобрел сам, хотя этому изобретению больше трех тысяч лет.
Радовался и Лель Лелькович на мельнице, радовалась Марушка, она брала по снопику на плечи и носила «дяде кровельщику» на самый конек. Ну, а о Нем уж и говорить нечего, теперь, если Его приветствовали прохожие, он не бурчал себе под нос, как раньше, а снимал фуражку и солидно раскланивался, как настоящий мастер. Золотая площадь крыши росла перед Ним, радовала глаз своей гладкостью, словно и в самом деле была крыта шелком.
Возвращаясь с работы и видя, как хорошеет хата, приобретая свои извечные формы, Паня невольно проникалась уважением к кровельщику, разбивала в яичницу последние яйца (у кур как раз наступил осенний перерыв) и даже занимала у соседей полчетверти бураковки, намекая на то, что все мастера — люди пьющие.
— Куда это вы ходите каждый вечер? — спросил Он, может, и под влиянием бураковки.
— В клуб к немцам… — ответила Паня таким тоном, что и впрямь можно было поверить — ходит к ним.
— Они знают, что я здесь?
— Иу и что? Пусть знают. Вы кровельщик. Я что — не имею права нанять?
— Правда, к немцам?
— А что? Разве я некрасивая? — Паня крутнулась на каблучке так, что ветер пошел по хате.
— Красивая. Потому и не хотелось бы… Чтоб люди видели вас там…
— Мало ли что… — И она ушла, как только Марушка уснула.
Вернулась она на этот раз поздно, далеко за полночь. Света не зажигала, разделась, забралась на лежанку, которую Он для нее протопил. «Шлюха… — подумал Он. — Знаменитая пятисотница, а ходит к немцам. Жена главного кондуктора, который где то водит на фронт поезда, любовница Леля Лельковича, который тоже где то там, в окопах. И как Он мог в такую влюбиться? Он, мальчишка, недомерок. А сейчас — лучший в мире кровельщик. Завтра докончить конек — и баста. Прочь отсюда!»
И вдруг с лежанки:
— Царь Мина спит?
Молчит. Сжимает зубы. Стоило ли для такой становиться муравьиным царем, а теперь «дядей кровельщиком»? Паня ни разу не спросила, как его зовут. Знала, что он из Вавилона, из Валахов, а этих Валахов на Побужье, как иной год маку в пшенице. Что не село, то Валах, да еще и не один. Когда то сюда шли из Валахии, да тут и осели. Фамилии здесь уже были все разобраны, поделены, ну и называли Валахами. Ничего, эта легкомысленная баба не раз еще вспомнит о нем, как пойдут дожди, а у ней будет крыша над головой и тепло будет в хате. Ему бы помолчать. Но если ты неравнодушен к женщине, то какие бы чувства ни терзали твою душу, а вырвется у тебя всегда что-нибудь неуместное:
— Кто крыл хату до меня? Вот эту часть, что над нами?
— Микола…
— Потекло бы. Я перекрыл… Завтра кладу конек… Ну, а что немцы? Весело там у них…