Из села прибыло несколько подвод с теми, кто весь день работал на свекле. Никак не могли наладить привод от трактора, все слетал ремень, так что молотьбу начали только около полуночи. Меня поставили на солому, третьим к еще двоим скирдоправам, уже пожилым журбовским мужикам. Элеватор гнал солому, и мы едва управлялись подбирать ее. На рассвете меня свалил сон. Говорят, утром приезжал на машине Клаус, остался доволен молотьбой, похвалил Тарасова, который здесь был за старшего, и отправился в Зеленые Млыны (это все была его зона). Перед отъездом похвалился, что они все-таки поймали десятого где то под Дахновкой (это у самого Глинска), тот как будто умчался отсюда, из леса, на белом коне. Я, забившись в солому, проспал все, так. и не видел Клауса, но потом сделал для себя существенное уточнение, связанное с одиноким белым жеребенком, оставшимся без матери. И еще подумал о том, что нам так и не постичь, по каким объективным законам мы выбираем на войне изо всех дорог, ведущих к смерти, именно ту, которая оказывается дорогой жизни. Поймай лошадь я, меня могло бы ожидать то, с чем встретился «водяной», которым, верно, и был Гейба… Лошадь придает отваги, дерзости, но и делает всадника заметным, а тут еще белая лошадь… Да и то сказать — с лошадью то я ни за что не оказался бы в весовой и не встретил бы„товарища Теслю. Все больше склоняюсь к тому, что это он, а может, просто душа моя. жаждет этого…
Глава ШЕСТАЯ
Рузя возвращалась с работы поздно; эти осенние вечера какие то стремительные, лохматые, словно выползают из земли, а не спускаются на нее, как все вечера в другие времена года. Отопрет дверь и крикнет из тьмы сеней во тьму хаты: «Жива, Мальва?» Мальва еще днем завешивала кухонное окно одеялом, а с приходом Рузи зажигала коптилку с конопляным маслом и принималась по-матерински ухаживать за хозяйкой. Прежде всего стаскивала с нее разбухшие за день сапоги, которые словно прирастали к ногам. Мальва никак не могла приноровиться к этой процедуре: то свалит Рузю вместе со скамеечкой, то сама опрокинется со снятым сапогом — смеху в хате! Да где же и посмеяться, как не за этим разуванием, хотя запруда рядом, по ней еще идут бабы с работы и громко смеяться одной в пустой врод е бы хате ни к чему — нарушение конспирации. После ужина Рузя валилась на кровать, которая стояла в светлице, поблескивая никелем и в сумерках напоминая какую-то чудо машину. Эта кровать — первая Рузина премия за свеклу. На ней Рузя погружалась мыслями в прошлое и чувствовала себя человеком. Удивительно, как недавно все это было, и как могло случиться, что за такой маленький отрезок времени произошли такие разительные перемены в ее и в Мальвиной жизни. Она спрашивала: «Неужели это навсегда, Мальва?» А Мальва тем временем приносила из сеней старенький брусок и точила на нем мечик — нож, которым Рузя чистила свеклу (его как ни наточи, за день притупится), и не вступала в разговор, зная, что Рузя, только согреется, сразу же заснет на своей чудо машине.
Потом Мальва выносила в сени точило, переодевалась в плохонькую Рузину одежонку, запирала хату тем же замком, которым Рузя запирала ее на день, и, выбравшись потихоньку в Вавилон, наслаждалась свободой, отдыхала душой от своего отшельничества, в котором самым большим и самым отвратительным врагом оказался не страх, как она думала раньше, и даже не безысходность и беззащитность, а одиночество, серые будни одних и тех же наблюдений и переживаний. Одиночество обескрыливало, гасило все живые порывы, обрывало последние нити, связывавшие с окружающим миром, даже воображаемые, тоненькие, как те степные паутинки, каких все меньше приносила Рузя на своей одежде по вечерам. Только на свободе Мальва ощущала всю прелесть окружающего ее мира, пусть даже бесправного, порабощенного, униженного, но все-таки своего, родного, знакомого с детства.