— Но вы же расстреляли ее. Как же я могу мертвой передать?.. Шварц, переведите ему, что у нас живые с мертвыми не говорят, только живые с живыми, вот как я с вами…
— Нет, нет, она не расстреляна. Это мы расстреляв ли ее для них, для большевиков. Расстреляли и похоронили… На конском кладбище. Если хотите, Шварц может показать вам эту могилу. Там нет никакой Мальвы. Мальва здесь, в Вавилоне, уже месяц здесь. Но за чем ей прятаться? Зачем рисковать, если она может жить спокойно и даже счастливо, получать паек…
— Так я и поверила, что моя Мальва за месяц не проведала бы матери. Да что она — каменная? Или у ней сердце вырвали? Сами подумайте. Ну скажи ему, Шварц, скажи.
— Большевичка!.. — взорвался гестаповец, и теперь его коварство показалось старухе еще отвратительней.
— Мне бы кричать, а не вам, — вежливо сказала Зингерша.
Савка повел старуху домой, она по дороге все бубнила: «Он мне будет говорить, жива Мальва или не жива! Да я же тебя насквозь вижу, душа твоя поганская. А Шварц, Шварц во что превратился…»
Между тем Шварц ухитрился передать Фабиану за писку с категорическим «уничтожьте!» поверх текста. В ней было написано: «Предупредите Мальву, пусть не сидит здесь, пусть уходит к Шуляку или Ксану Ксаны чу. Этот готовит здесь облавы, свозит полицаев из нескольких районов. Отправьте куда нибудь глинских детей, их могут узнать, а это смерть для них и для вас. А так все хорошо Им здорово дали под Москвой, а там поглядим, если будем осторожны. Я
И хотя осторожность издавна была признаком смелости, Фабиан не послушался Шварца, записку приберег, не для того только, чтобы крепче держать в руках ее автора, но чтобы показать оригинал Мальве. Фабиан полагал, что он прямо таки рожден для подполья, — у него и в самом деле не было страха перед смертью и перед Конрадом Рихтером. Если он кого-нибудь боялся, так разве что своего вавилонского Явтушка, но это уж был и страх совсем другой, чисто вавилонский, в лабиринтах которого философ давно освоился. Ибо кто же видит свои Афины лучше, чем видел их Сократ, пусть даже с помощью собственной жены. Правда, у Фабиана не было такой супруги, как у Сократа, но с него хватало и Явтушка, через которого он улавливал все тайные движения Вавилона.
Глава ДЕВЯТАЯ
Мальва все-таки пришла к ним летом, в самую жатву, поздним вечером, только утихла за Глинском молотилка, которую по ночам полиция охраняла от партизан. В округе уже было уничтожено несколько молотилок — в Овечьем, в Чупринках, в Белой Гати, вот оккупанты и берегли эту, глинскую. Бруно Месмер все носился по селам и требовал: хлеба, хлеба, хлеба! — для армии, которая как раз рвалась к Волге, на Сталинград. Месмер издал приказ, чтобы шеф гестапо расстреливал каждого, кто украдет на поле или на току хоть один килограмм хлеба, который теперь весь, до последнего грамма, принадлежал великому рейху, как, впрочем, и все на этой земле. Приказ читали на крестьянских сходах, вывешивали в управах, распространяли листовками, а хлеба в амбарах не становилось больше, и оккупанты были в ярости, закрыли все действующие мельницы, даже ветряки, учиняли показательные расправы в селах, но от этого только крепла круговая порука крестьян и росла ненависть к захватчикам. То тут, то там появлялись партизаны, разоружали полицейские посты, сжигали молотилки, раздавали хлеб, уже лежавший в амбарах, а с помощью цепа рейх не особенно то наестся. И только вот эту глинскую молотилку словно кто то оберегал. Месмер любил с наступлением вечера открывать окно за колючей проволокой и слушать, как гудит молотилка — днем ее не была слышно, а вечерами гул доносился до гебитс-комиссариа та, вселяя покой и обещая еще одну из немногих спокойных ночей в этом «глинском аду», где и Месмер, и вся его рать жили во все большей тревоге. На совещании, которое провел Геринг под Винницей, в своей ставке, не как рейхсмаршал, а как шеф по вопросам экономики, Месмера обозвали фантазером. Еще бы — сидит на лучшем в мире черноземе, а пшеницы с этого чернозема не хватает даже для того, чтобы прокормить его, Месмера, челядь и охрану. А еще стремится в Вавилон, вместо того чтобы сровнять этот Вавилон с землей и посадить там на будущий год сахарную свеклу. После этого Месмер забросил свои архитектурные замыслы касательно арийского Вавилона и стал смотреть на вещи реальнее, становясь в собственных глазах ординарным, тупым гауляйтером, таким же, как все, кого он знал по соседним гебитскомиссариатам. Расстреливать, вешать, громить и нисколько не думать о будущем освоении этих земель для победителей, то есть для него и его подчиненных.