— Аи, молодцы! Аи, молодцы! Если б еще и работали так… — Он в это время как раз доставал с полки над посудным шкафом хлеб, вчера там было семь буханок, а сейчас всего пять. Тоже «кочегарка», подумал Явтушок, стараясь резать хлеб ровненькими одинаковыми ломтиками, чтоб за столом все было по справедливости. Все уже уселись вокруг чугуна с кашей, и тут Прися, которая всегда пристраивается стоя к мужниной миске, напомнила о газете:
— А на что она тебе? — вспыхнул Явтушок.
— Да им хотела показать, узнают ли…
— Кого, мама, кого?..
— Одного там… Вавилонского…
— Покажите! Покажите!
— Ешьте! — заорал на всех Явтушок, неся ложку ко рту, но так и не донес ее: взор его ненароком упал на ушки, светившиеся у окна, — остренькие, настороженные, расширяющиеся книзу, правда, еще маленькие, но у Явтушка хватило фантазии мысленно увеличить их в несколько раз и сравнить с теми, которые так поразили его в газете. Ушки принадлежали Ананьке, среднему, самому красивому, отцовскому любимцу. Явтушок донес ложку до рта, пожевал и как накинется на Присю:
— Тут люди или лошади?
— А что, что? — Опять перловка недоварена! — Он шмякнул ложкой об стол, встал и выбежал из хаты.
Ананько побежал за ним: «Папа! Папа!» Да где там! Вернувшись, мальчик чуть не заплакал:
— Голодный ушел…
— Не горюй об нем. У него там примус. Стащит в курятнике яйца, пожарит яичницу… Чаек заварит на малине… А что, перловка и в самом деле недоварена?
— Нет, мама, перловка как перловка… — Я люблю потверже.
— И я… — отозвался самый младший, Санько.
— Тебя не спрашивают, — оборвал его Ананько. — Тоже разбирается… — И он шмякнул ложкой по столу, точь в точь как отец, и тоже вышел из хаты.
Его звали, но ведь этот гордец, если разозлится, может полдня просидеть в бурьяне и не откликнется. До сих пор отец только его, одного из всех, брал с собой в ночное. Ананько очень гордился этим, у него было несколько своих трехлеток, которых он объезжал, а больше всего любил он сидеть у ночных костров и слушать рассказы конюхов о Вавилоне. А тут отец перестал его брать, и Ананько вскакивал по ночам, плакал, будил остальных. «Это ты, Ананько? — окликала его мать с топчана под ходиками. — Успокойся, глупенький. Сколько еще тех ночей впереди. Обойдется. У нашего папки все обходится понемногу…» А ночи сухие, певучие, лун ные, ну, просто хоть вставай и сам выходи в ночное. Тут одна беда, а там, у трехлеток, — другая: куда запропастился их крылатый всадник?..
Глава ТРЕТЬЯ
Как тяжко искать брата, когда хочется, чтобы, кроме тебя, его никто больше не нашел! Лукьян вырвался из дому только на денек, чтобы ни в Вавилоне, ни в Глинске не заметили его отсутствия, но прошло трое суток, пока он добрался сюда, в Горловку. В Долинской сел не на тот поезд, очутился в Кривом Роге, а уж оттуда двое суток добирался сюда, испытав все невзгоды заблудившегося пассажира. Самое страшное, что на всех станциях почти безошибочно угадывают, что он, вавилонянин, пустился в путешествие тайком и чинят ему такие препятствия, каких на тех же станциях и в тех же поездах, где побывал в эти дни он, не чинили ни одному пассажиру. В конце концов дошло до того, что какая то тетенька, с которой он ехал в од ном купе, обозвала его неотесанным только за то, что он утерся ее полотенцем, приняв, естественно, его за казенное. А он тут только вспомнил, что Даринка дала ему в дорогу отличное полотенце, чуть ли не мамин еще рушник. Он достал его из корзинки и показал разгне ванной даме, чем вызвал у нее новый взрыв возмущения.
О господи, как же тяжко ехать к родному брату, когда приходится таить это от всех окружающих! Каждый рассказывает, куда едет, к кому или по какому делу, каждый радуется новой станции, а ты сидишь, молчишь, разве что вздохнешь поглубже. И хотя в это время твой брат добывает уголь под землей для всех этих пассажиров, ты не можешь даже похвастаться, ибо не уверен, что это и в самом деле так, — а вдруг тот же Явтушок давно уж разоблачил его. На это весьма и весьма похоже, поскольку после того утра Явтух больше не вспоминал о Даньке.
Очутившись на рассвете в Горловке, Лукьян метался от участка к участку, от одной клети к другой — как раз заступала новая смена, — вглядывался в сотни лиц, но Данька так и не встретил. Конечно, проще всего было бы обратиться в управление (его Лукьян нашел сразу), назвать там забойщика Голоту, справиться, в какой он смене, и тем завершить поиски, но Лукьян опасался, и не без оснований, что так можно Даньку повредить. Обладая горьким вавилонским опытом, он был уверен, что и здесь начнут расспрашивать: кто, откуда, чего доброго, могут поинтересоваться и документами, а у него при себе только справка вавилонского сельсовета, что он, гражданин такой то, едет в город Горловку по личному делу, да к тому же и подписана справка им же самим. И хотя на нужном месте стоит печать, все равно глупость невероятная — ну какой же гражданин выдает самому себе справки? На это обратили внимание еще в Кривом Роге, и ему бы оттуда не выбраться, не будь у него плетеной корзинки, свидетельствующей, что он птица невысокого полета. Когда отправляешься в большой мир, не возомни, что можешь и там чувствовать себя такой же шишкой, как дома, будь ты хоть и вавилонский предсельсовета. Человек в дороге теряет вес, и спесивцам даже полезно испытать это, чтобы потом, вернувшись домой, не преувеличивать собственного значения.