«Что, нравится? — спросил Ксаверий, тронутый детским восторгом. — Единственное в своем роде создание знаменитого венского мастера. Таких кресел, может, десяток только и наберется во всем мире. Вот послушай!» — это уже было сказано обоим, отцу и сыну. И он стал качаться, наполняя слух этих двух простаков чарующей музыкой. Кресло под паном Ксаверием ожило. «А что за дерево?» — спросил отец. «Орех». — «Обыкновенный орех?»— «То то и есть, что необыкновенный. Каждый прутик вырезан как раз в то время, когда орех поет на ветру перед цветеньем. Это ранняя весна, первая капель и последние проталины». «Проклятые господа — все знают!» — подумал тогда Левко. Как же хотелось ему полетать в этом кресле! Через семнадцать лет, когда разбирали барскую усадьбу (отец к тому времени уже умер), Левко тоже подался в Семиводы, хотел взять венское кресло, но опоздал: кресло захватил какой то чудак из Овечьего и потом, как узнал Левко, продал его за бесценок на Глинском базаре.
Орех для кресла он подбирал гибкий, стройный, самый певучий — не очень молодой, но и не старый, укладывал в вязанки, а когда они подсыхали, переносил на плечах домой, на Татарские валы. Здесь сдирал кору, вялил, потом парил в кадке, гнул, закреплял сгибы или, как он выражался, вековечил их. И как раз Явтушок, сам того не подозревая, навел его на мысль первое свое кресло подарить столичному музею. Ведь от этого потом будет зависеть слава кресел — Фабиан надеялся изготовить их тоже не больше того знаменитого венского мастера, десяток другой на весь белый свет. И вот первое!
Однажды ночью Фабиану приснилось, что в боковое оконце постучался Бубела, ввалился в хату, захотел поглядеть на кресло. «Ну ну, показывай, что вытворил из моего орешника». В бекеше, в серой шапке, с кнутом — с мороза, из последней своей зимы. Сел в кресло, покачался и говорит: «Видал такое у пана Ксаверия. Только то было черное». «Не докончено еще», — хотел сказать Фабиан, но проснулся и увидел в кресле козла. Тот спал, свернувшись калачиком. Фабиан швырнул в него сапог, согнал. «Ишь, барин! Вельзевул эдакий!» Потом встал, подошел к оконцу — бело, луна светит, нигде ни души. Сон.
А тут уже наяву — Явтушок, агент, собственной персоной.
Кресло стояло посреди хаты. Еще белое, ажурное, легкое, в бесчисленных изгибах и закруглениях, похожих на кудри, все ореховое, однотонное. У печи стояла кадка долбанка, в которой орех пропаривался для боль шей эластичности. Агент просто обалдел перед этим творением человеческой фантазии, тронул кресло, и оно закачалось, полетело, запело. Так хотелось упасть в него и самому полетать! Но Явтушок счел бы святотатством самую мысль об этом. А кресло все не могло угомониться на своих массивных, отшлифованных дугах ободах, соединенных перекладиной для ног.
Агент гладил эластичные, грациозные ручки и не наткнулся ни на один сучок, нигде не шершавинки. Так и стоял, очарованный и пораженный.
— Нет, вы все-таки гений, Фабиан. Создать такое из простого ореха! Только в столицу… Жгите хату! Завтра же жгите… — Он запнулся. — Только… как же кресло?
Фабиан рассмеялся, вытолкал Явтушка из хаты. В сенях полно было ореха для новых кресел качалок, уже очищенного от коры, ряд в ряд, жердинка к жердинке. И только тут Явтушок сообразил, что Фабиан и не собирался жечь хату — не все ли ему равно, в какой хате творить эти крылатые кресла. В одном из них Явтушок уже мысленно качался.