— Я имел в виду… Имел в виду…
К дьяволу! Он не может объяснить.
Но вдруг — странная идея, мысль, словно падающая звезда: он подбежит к парню в барашковой папахе, расскажет о своих отношениях с палачом, и пусть он ему позволит побрить палача той же бритвой еще раз. Раздастся ли и на этот раз его скрипучий голос:
— Хочется перерезать, а?
Но когда Бомка мысленно представил себе эту месть, мышка расхохоталась.
И тут же он ушел из сада Бернардинцев, пошел к дому, где родилась Блимеле, и один раз крепко поцеловал красную глину развалин.
МЕД ДИКОЙ ПЧЕЛЫ
Такой уж останется эта ночь: до седых кос старой девой.
Луна покинула всех близких на земле и теперь не находила никого из них. И вот она исповедуется на своем мраморном смертном одре перед единственным в городе живым существом, перед могильщиком Леймой, который корчится внизу, на куче вздыхающих листьев.
Лейма, сколько помнит свое лицо, всегда был могильщиком. Он, засеявший половину кладбища детьми человеческими, уже никого больше не захоронит.
Дети, старики — все, рожденные в этом городе, все они вошли в царство звезд. Сперва стали горящими поленьями. Костлявые ветры в изодранных рубахах с шестиконечными звездами разнесли и развешали их искры кровавой короной над черепом Земли.
Осквернено кладбище.
Осквернены надгробья.
Оттого и завалились они с поникшими головами, как опозоренные сваты, когда невеста сбегает из-под венца.
Опозорен Лейма.
— Лопатка, где ты? Надо хоронить луну…
Теперь он видит луну своим стеклянным глазом. На втором висит замок. А серебряного ключика уже нет на свете.
Когда-то, с полстолетия тому назад, дикая пчела выжгла ему левый глаз.
История с пчелой занесена в общинную книгу записей:
В один прекрасный летний день, когда Лейма опустил покойника в могилу, туда же следом влетела и душа усопшего, прикинувшаяся дикой пчелой. Понадобилось нашептать какую-то тайну перед вечным расставанием.
Лейма, человек незадачливый, не понял игры духов. Ему не понравились все эти фигли-мигли, и он саданул пчелу измазанной в глине лопатой.
Пчела разразилась детским плачем. Ее точеное личико приобрело облик покойного. Минутой позже раздался визг. Лейма схватился за левый глаз, куда дикая пчела влетела точно в улей; и глаз тут же вытек красным кипящим воском из-под волосатой лапы могильщика.
Город тогда ходил ходуном. Было поставлено на карту право Леймы быть могильщиком. К важным покойникам его не допускали. Но Лейма не поддавался, и «ходуны» стихли. Врач по имени Цирюльник вставил ему стеклянный глаз, голубой и большой, почти с куриный пупок. И вместе с комьями земли Лейма похоронил на Зареченском кладбище историю о пчеле.
Ветры, словно кошки в любовной истоме, вопят над его изголовьем.
Нет избавителя. Покойники далеко. Хоть бы кто подал кружечку воды…
— Эй, лопатка, где ты, надо хоронить луну!
Но свою лопатку, свою кладбищенскую жену, он не может нащупать.
Т-ш-ш-ш. Вот лопатка переступает через него. Бродит одна между висящими искрами. Она копает, его лопатка, звенящую бесконечность.
Лейма протягивает длинную руку к луне. Подносит звезду к ее ноздрям.
Серебряное перышко не шевелится…
Тогда — я сам это видел — дикая пчела вылетела из его стеклянного глаза и вонзила в мое сердце свой последний огненный мед.
1953–1954
II
ДНЕВНИК МЕССИИ
Сказания
ДОЧЬ РЕЗНИКОВА НОЖА
Она была первой моей любовью, рыжеволосая щуплая девочка с обаятельными веснушками, словно считанными маковыми зернышками, на заносчивом носике. Я даже допускал тогда мысль, что у малышки столько веснушек, сколько ей лет, и что каждый новый год дарит ей, не сглазить бы, еще по одной.
Когда я стал с ней водиться, я насчитал на ее носике девять подарочков.
Улица, где мы оба росли, бежала, запыхавшись, вверх. Начиналась она от глинистого берега у зеленого моста через Вилию и шла до гребня Шескинских гор, где превращалась в тракт, ведущий до самого Вилькомира; и большинство детей моей улицы, даже подростки, называли рыжеволосую девочку: дочь резникова ножа.
За что это ей? Почему прицепили сироте такое прозвище? Потому что ее отец, реб Эля, был резником? А если даже так, ведь было бы справедливей назвать ее — резникова дочь. Но поди ищи справедливости, когда уже не с кого спросить…