Одурманенный щиплющими ароматами, я спускаюсь точно лунатик, по деревянным ступеням. Прыгучие капельки ртути скатываются с крыш. Улицу пересекают летучие мыши на черных качелях. Небесный свод того же цвета, что и моя гипсовая рука. Лунатиком плыву я к Гликеле. Она нуждается в моем лечении…
В окне комнатки, где во сне разговаривает бабушка Цвекла, темно, как в дымоходе. Зато из другого окошка, за которым дышит Гликеле, манит меня из-за занавески продолговатый огонек. Каким способом дать знать подруге, не напугав ее, что я стою под окном? Может, постучать, произнести ее имя? Я никогда еще не слыхал, чтоб мое сердце так стучало. Не иначе — во мне долбит дятел. Глупец Дятлович полагает, что я сосна. И охота же ему так думать. Но ночью ведь дятлы не стучат. Глупец — я, и никто другой.
Вдруг занавеска раздвигается, и мои губы оказываются как раз напротив губ Гликеле. Между нами только тонкое стекло. Миг — и рама раскрывается, моя левая рука забывает о переломе, и то ли она, то ли Гликеле помогают моей правой руке перетащить меня через подоконник.
На стуле за кроваткой висит голубой сарафан Гликеле в красных крапинках, похожих на ягоды, — хоть глотай. Она сама одета в мерцающую ночную рубаху, точно в ту бриллиантовую волну, с которой она выбегает из реки. Налюбовавшись вдосталь Гликеле, я беру ее за руку и спрашиваю:
— А как ты узнала, что я дежурю под твоим окном?
— Надо быть глухой, чтоб не расслышать, как барабанит твое сердце, — отвечает она.
А я слышу, как стучат наши сердца, словно двое часов на противоположных стенах, скованные общими цепями. Когда первые вызванивают: «тик», вторые согласно отвечают: «так». Но вот одни часы останавливаются, видимо, мои, и мне слышны только ее, которые не столько стучат, сколько удаляются в тишину, предвещающую слезы.
Мне приходит на ум, что стряслась беда с бабушкой Цвеклой. Но прежде чем тревога облекается в слова, из-за тонкой стенки доносится голос бабушки. Это она говорит со сна, рассказывает кому-то во сне о Вилие, когда та была еще лесом, а бабушка — девочкой и ходила собирать землянику.
Холодная ручка Гликеле все еще в моей правой руке и нисколько не теплеет. Теперь я вижу, что пол посыпан свежими опилками. Мне представляется, здесь выпал снег, и оттого так холодны ее руки. А на освещенном снегу — что это? Изорванные банкноты, злоты. Снежная гладь усеяна обрывками денег. Гуляка их растерял, что ли? Странное дело: деньги разодраны, измельчены так, что едва ли можно опознать изображения орлов и героев. Гликеле вырывает свою руку и забивается в угол кровати:
— Не нужна мне его подачка! Пусть миллионы пришлет, им будет такой же конец. Думаешь, он уехал в Ворнян, чтобы больше зарабатывать? Как бы не так. Жениться он уехал! Пойду белье стирать, детей нянчить и честно зарабатывать себе на хлеб! Нет для меня этих разных «цох-мох», мама — одна! И если отец прикатит с другой — зеленым веником выгоню ее из дому — —
Следующие за этим фразы прерывисты и объединяются только слезами. Мне все же удается воссоздать картину происшедшего: Гликеле нашла под подушкой бабушки Цвеклы письмецо отца о том, что он попал как сыр в масло. Женщина, с которой ему суждено идти под хуппу, — из весьма знатных и много выше его родом. И если Всевышний поможет, то он, то есть реб Эля, прибудет на Швуес[17] и привезет с собой свою с иголочки новую половину.
Покамест еще только канун Лаг-Боймер[18]. До Швуес достаточно времени, чтоб подготовиться к сражению. Пусть отсохнет моя сломанная рука, если я допущу, чтоб моя Гликеле стирала белье или нянчила чужих детей. Еще небо на землю не обрушилось. У меня она голодать не будет. Я прежде всего как бы одолжу ей свое состояние: пять долларов, которые прислал мне богатый дядя из Америки. Затем я продам свои часы — подарок к Бар-Мицве[19] (маме скажу, что потерял), а деньги отдам Гликеле, и ей хватит на полгода жизни; а там я пойду работать и заработки буду отдавать сиротке. Все равно мне надоели мои школьные учителя. Преподаватель иврита, да простит он меня, остолоп, еле выдавливает из себя каждое слово — между одним его словом и другим может проехать воз с сеном; учитель арифметики — злюка и убогий, совсем маленького роста, и ученики прозывают его коротышкой; а того, что обучает польскому, галицийца, дети зовут мачтой, и никто не знает, есть ли у него еще и другое имя. Жаль мне только учителя в синих очках. Как раз его я люблю. Он единственный, у кого ума больше, чем у учеников. Я, в частности, восхищаюсь тем, что он знает имена звезд.
17
Швуес (иврит Шавуот) — праздник Дарования Торы на горе Синай, а также — первого снопа в Израиле (начало жатвы). (В русской традиции — Пятидесятница, т. к. приходится на 50-й день после Пасхи.)
18
Лаг-Боймер (иврит Лаг-Баомер) — 33-й день после Пасхи, весенний праздник в память о восстании Бар-Кохбы (132–135 гг.), конца эпидемии в школе рабби Акивы (ок. 50—135 гг.) в Бней-Браке и выхода его ученика — основателя каббалы Шимона Бар Йохая из пещеры, где он с сыном Элазаром 13 лет скрывался от римлян.
19
Бар-Мицва (иврит) — сын Завета; совершеннолетие, наступающее для мальчиков в день их тринадцатилетия. Поэтому день рождения тринадцатилетних отмечается особенно торжественно, и им преподносят «взрослые» подарки.