Они несут клетку за медные ручки, словно тяжелый чемодан. И лишь тогда, когда опускают ее рядом со столиком, за которым сидят министр культуры и его дама, я замечаю, что в круглом отверстии наверху клетки туго зажата встревоженная голова обезьяны в платочке распущенных волос.
А может, это не голова обезьяны, а дикий кокосовый орех? Такие волосатые кокосовые орехи я видел когда-то в Зулуленде. Зря пытаюсь я себя уговорить. Меж ниспадающих волос кокосового ореха я замечаю влажные цепкие блестки. Смертельным ужасом врезаются они в память моих глаз. Они молят о милосердии. Голова беспомощно вертится, словно в водовороте, но не может нырнуть в клетку. А когда обезьяна пытается вытащить из клетки свои руки и ноги, ей это тоже не удается.
Министр культуры все еще флиртует с вдовой. Клетка с обезьяной — по правую руку от него. Видно, что он досказывает какую-то весьма пикантную историю. Вдова кокетливо прикрывается красным веером, дразнит его, как дразнят красным платком быка. И вот министр культуры хватает длинный молоточек и наносит сильный, ловкий удар по голове обезьяны.
Слышится всхлипывание. Вроде плача дефективного ребенка. И влажные блестки закатываются внутрь от космической жути. Но министр культуры не видит, не слышит. Он и голоден, и (в воображении) почти сыт вдовой. И вот он достает из сосуда щепоть вареного риса, скатывает между пальцев, грузно унизанных перстнями, макает в раскрытое темя обезьяны, посыпает солью и перцем теплый мозг, запихивает все это в рот и прихлебывает из высокого бокала.
Галоп оркестра заглушает плач.
— Я вижу, вы устали. Пили слишком много вина колибри, — пытается Вильям стряхнуть с меня кошмар. — Если так, то, пожалуй, уйдем. Здесь становится слишком тесно. Начинают появляться господа с рентгеновскими глазами. Видите того, у входа, с наполовину обваренным лицом, точно шкурка дохлой мыши? Его зовут Зузупа Кандали. Перед ним гнутся и трепещут торговцы опиумом. Ну, мы уходим. Я отвезу вас обратно в отель. Не забудьте о завтрашнем дне: банкет в вашу честь на моей вилле.
В отель я приехал оглушенный. Еле стащил с себя одежду. Железное изголовье кровати и решетка у ног потянулись друг к другу и срослись надо мною. Кровать стала клеткой. В медном кольце наверху торчит моя голова. Я не могу ни вытащить тело, ни втянуть голову. Медленно отворяется дверь: Вильям. Сигара во рту наполовину выкурена, но остывший пепел держится на паутинке, словно солнечный блик на влажной вершине дерева, когда само солнце уже распрощалось с днем. В руке у Вильяма серебряный молоточек. Из одного Вильяма возникает второй. Третий. Комната полна Вильямов. Все с одинаковыми лицами. Все с теми же сигарами в зубах, со свисающим на паутинке холодным пеплом. У каждого в руке — серебряный молоточек.
Я ощущаю, как колотится во мне мысль: может ли множество быть настолько схоже с единичным? Каждая пылинка, каждый атом ведь имеет иной облик. А может, я здесь окружен зеркалами, как у парикмахера?
Мне хочется кричать. Но мало ли чего мне хочется? Мой язык — мокрый камень. Обезьяна тоже хотела кричать, но она только всхлипнула, как дефективный ребенок.
Все Вильямы приближаются к клетке. Ко мне. Каждый взмахивает молоточком и ударяет меня по темени. При ударе отваливается пепел с сигар. Я чувствую, как макают в меня пригоршни риса. Вильямы съедят сейчас мою душу.
— Беги, — молю я душу, — исчезни!
— Куда, — стучит она в испуге зубами, — куда мне бежать, если я хочу остаться в теле?
Спрячься в пятку, туда обжоры не доберутся.
Когда я пробудился, точно от смерти к жизни, был уже полный день. Клетка снова стала кроватью. На лбу моем сидел комар и стучал молоточком. Кроме этого комара на лбу, надо мною шелковой пеленой беспощадно гудели полчища комаров. Комната была полна голубоватым, рассеянным в воздухе пеплом.
— Спасибо и слава тебе, Создатель, что разделяешь сон и действительность! — помолился я.
И та же сила, которая вырвала меня внезапно из самолета и повлекла в чужой город, потянула меня обратно к летному полю.
«Если даже я буду обречен на долгое-долгое ожидание — все равно я терпеливо буду сидеть на аэродроме», — твердил я себе дорогой. Но удача подыграла мне. Быть может, не столько удача, сколько тот, кто задумал всю эту авантюру. Я прибыл на аэродром в то же время, что и накануне. И так же, как и вчера, самолет сел, а спустя полчаса взмыл в сухой океан, полетел туда, куда я должен был следовать, и где мои товарищи уже тревожились и устали ждать.
Что произошло со мною? Почему я вдруг сбежал? За что я обижу Вильяма и не явлюсь сегодня на банкет — в мою честь? Кто здесь управляет всем этим спектаклем?