«Музыка». Каким другим словом ее назвать — я не знаю. Так же слово «человек» — название для всех людей. И так же, как родился Альберт Эйнштейн, так родился и Зигфрид Хох. Комендант лагеря Зигфрид Хох перепробовал уже все человеческие и звериные наслаждения, подобно тому как шеф-повар в отеле пробует блюда, приготовленные для постояльцев. К Новому году ему не хватало только оркестра. И он обратился к нумерованным скелетам с такой речью: если в его королевстве имеются музыканты, то он ангажирует их как минимум на год.
Тут же стали выявляться музыканты. Известные исполнители из Польши, Венгрии, Австрии, Голландии. Зигфрид Хох открыл для них склады с награбленным, и в тонких, как струны, пальцах и в иссохших, истонченных губах ожили виолончели, скрипки, кларнеты и флейты.
Хадасл не захотела открыть свою профессию музыканта и потому, что боялась отделиться от меня и оказаться одинокой половиной двойни, и потому, что не хотела играть для Ангела смерти. Я, точно мать, уговаривала ее пристать к оркестру: может быть, Хадасл таким образом спасется.
Настал канун Нового тысяча девятьсот сорок четвертого года. Согретый белым пушистым тулупом и меховой шапкой, натянутой поверх обкусанного уха, — его откусила варшавская девушка, когда ее загоняли в газовую камеру, — восседал на подиуме Зигфрид Хох, очищал мандарины и пихал их себе в рот. Кожуру он бросал в корзину рядом.
Впереди простиралось гимнастическое поле с виселицей, а в ее петле висел воздух с высунутым голубым языком. На фоне виселицы и сыроватого черного снега, словно кто-то над полем ощипывал ворон между небом и землей, музыканты, босые и в трещинах от зубастого мороза, играли «Героическую» Бетховена. Дирижер, маэстро из Венской филармонии, вскидывал длинные рукава-переростки и хватался за палочку, как утопающий за соломинку.
Ансамбль музыкантов — а Хадасл была первой скрипкой — взрезал замерзшие небеса. Публика с пепельными лицами выползла из дымовой трубы. Когда маэстро раскланялся, раздались бурные аплодисменты. Сердце коменданта, видимо, тоже было тронуто. Он сгреб пригоршню мандариновых очисток и швырнул музыкантам.
Прежде чем кожура успела долететь до снега, музыканты, как орлы с перебитыми крыльями, кинулись глотать гостинец. Также и маэстро из Венской филармонии с палочкой в обмороженных пальцах проявил виртуозную ловкость в броске за деликатесом.
А Хадасл? Она, только она одна неподвижно осталась стоять на гимнастическом поле со скрипкой, прижатой к сердцу. Ей стыдно было при этих пепельных лицах, скрипке и «Героической» гнуться перед белым тулупом и его мандариновой кожицей.
Когда оба христианских года — Старый и Новый — расставались, в наш лагерный барак вошел, качаясь, комендант и выкрикнул номер Хадасл. Я первой спрыгнула с нар и представилась. Мы ведь обе, Хадасл и я, в лагере снова стали двойняшкой. Я молилась, чтоб Хадасл при ее абсолютном слухе стала глухой. Чтоб сон оглушил ее. Комендант вывел уже меня из барака на гимнастическое поле, где перекладина виселицы выглядела, как падающая или стоящая перед Зигфридом Хохом его собственная тень. Ледяной воздух таял от моего дыхания, и мне легко было туда шагать.
Моя молитва не была принята. Половина двойняшки мигом догнала вторую, и Хадасл показала коменданту свою обнаженную руку с врезанными в нее цифрами. Они светились, как звезды.
Звезды, однако, сияют и поныне, а те цифры вместе с моей Хадасл угасли навеки.
Груня зажигает новую папиросу от догорающей. На этот раз, похоже, с особой целью: соткать между нами дымовую завесу.
Отчего она не хочет, чтоб море очистилось от мглы? Почему боится обнаженного солнца?
Я хочу спросить ее об этом. Хочу задать множество других вопросов, но слова мои угасли, как звездные цифры на руке Хадасл. И снова к небу прилипает вкус и запах пасхальной поры в доме детства.
— Я уже говорила, что у меня осталась единственная страсть — бродить по свету и целовать облачка воспоминаний о Хадасл. Приклоняться к тем, кто любил мою сестру. Правду говоря, эта страсть у меня вторая и, наверное, последняя. После так называемого освобождения я не знала иной страсти, кроме как нащупывать следы Зигфрида Хоха. Не было уголка на свете, где бы я не расставила для него ловушек.
Когда комендант в белом пушистом тулупе сбежал, люди в лагере напоминали едва шевелящуюся рыбу на дне озера, из которого вода вытекла через шлюзы. Чтобы продолжать жить, чувствовать собственные раны и ощущать от этого мучительную радость, было недостаточно только дышать вольным воздухом. Чтоб жить дальше, необходимо было подышать смертью. Магнитная иголочка указала мне, куда направиться. Первым пунктом, куда я устремилась по ее указанию, был наш родной город. Там я нашла золотые изделия Мирона Маркузе, которые он зарыл под вишней. Они лежали в шкатулке из красного дерева рядом с несколькими ампулами антизавистина и брошюрой с таким же странным названием. Корни вишни обхватили своими изрезанными пальцами шкатулку, словно сосали зарытое золото, чтоб придать цвет и силу плодам.