Он тотчас хватает кисть, и словно бы в нее вселился голод художника, она глотает и глотает краски. Исчезают на холсте островки снега. Из юной, свежей, весенней земли все явственней вырастает старуха.
Так выглядела та, восьмидесятилетняя. Вот она — снова жива. Живая! Черное субботнее платье с хрустальными пуговичками. Волосы белы, слепяще белы, как замерзшее молоко. Лицо — клубок серебряных морщин. В них плещутся весенние ручейки. Плюх-плюх. В ручейках пляшет солнце. Брызжет зайчиками на холодные штыки. А старуха, чуть согнувшись, несет на спине светловолосую девочку — —
Позади старухи — лица. Лица. Дымоход с перерезанным горлом. В пространстве — коленопреклоненное окно. А ворота поперек улицы, в которые входит старуха, — с черной трещиной.
Янкл Шер отступает на шаг. Да, так она выглядела, восьмидесятилетняя, недостает лишь… Ха, чего же недостает?
Водянистые глаза художника становятся еще выпуклей. Текут на палитру. Влажный румянец опаляет щеки.
Старуха шла… С черным кубиком на лбу… Этот кубик, филактерии, она подняла с земли, из водосточной канавы…
Янкл, ты же художник, изобрази филактерии!
Он макает кисть в капнувшие слезы, в брызги красного; и старуха, со светловолосой девочкой на спине уже вступает под треснувшие ворота, оцепленная штыками, но с маленькой избушкой на лбу, в которой живет Бог.
— «Иову подобная», так будет называться картина…
Галерея вздрагивает. Оба орла взмывают. Две пары грозных крыльев. Вместе с живописцем Янклем Шером, вместе с «Иову подобной», вместе с коленопреклоненным окном, с улочкой уносятся орлы в огненное облако.
ПОСЛЕДНЯЯ ИЗ ВСЕХ СЛЕПЫХ
Ее глаза устроены не так, как у всех. Они живут внутри, как бы на отдельном лице — две магнитные иголки.
Эти-то иголки и притягивают цветущие ветви, солнце, тень. Цвета, подобные пульсирующим жилкам. Притягивают лица и, наконец, лицо ее слепого возлюбленного.
Она и он встретились, как две ночи, и их каменная слепота высекала искры.
И когда он, с лицом, словно окно при дожде, карабкался ночью по стенам, чтоб луна кинула ему серебряную селедку, и наигрывал при этом на прадедовской свирели напевную мелодию, своего рода птичью заупокойную, она на чердачке видела своего возлюбленного в зеркале его звуков.
Однажды он не пришел. Зеркало затянулось глухой сажей. А она — будто еще одна слепота поразила слепую!
Она ощупью ищет его тень. Шевелюру его тени. Иголки ее слепого зрения не притягивают его…
Кто-то нож всадил в мертвеца!
Ее пальцы — десять жужжащих пчел — кружат по пустому пространству чердака, где воздух перегорел, как белый пепел.
— Иди ко мне, сестра!
Ее маленькая зрячая сестра — полуголая, книга под мышкой, две косички, как раскрытые ножницы, — выплывает с лампочкой в руке из затхлого угла.
— Научи меня плясать, никогда я не плясала, ни разу в жизни.
Керосиновая лампочка — одноглазая сова — повисает на балке. Под нею, при свете кровавого глаза, пляшут две сестры. Им подыгрывает пропавшая свирель, птичья заупокойная.
— Спасибо, дорогая, теперь оставь меня одну, я хочу видеть, не слеп ли Бог.
Дрожь пробирает чердачок, словно гнездо, когда начинают пилить дерево под ним.
А слепая медленно приближается к лампочке, вибрирующие пальцы свинчивают горелку, смачивают керосином косы, платье, и совиный глаз прыскает на нее огнем.
На улочках, похожих на пещеры духов, — разгул солнечной стихии. Солнце. Солнце. Солнце.
Солнце — в забинтованные окна. Солнце — в лица. Солнце — в мертвецов, что не находят смерти…
Люди, расколотые на два раздельных профиля, вновь обретают цельность при розовом отсвете солнечного танца.
А она сама, слепая, вся из огненных глаз, поджигает своей пляской улочки, поджигает город, поджигает облака:
— Ты слеп, мой Боже, вот тебе свет!..
СРЕДИ ДЫМОВЫХ ТРУБ
Словно память Ангела смерти, торопливо плывет луна к руинам черной улицы и повисает между двумя дымовыми трубами.
Длинные клубящиеся тени вытекают из жил луны, как черная кровь из убитого коня, и растапливают под собою снег до самой мостовой.
Человеческая фигура отделяется от трубы, точно дикая утка от темной воды:
— Шейн-де-ле!
Из трубы по другую сторону улицы вылезает вторая:
— Цал-ка!
— Шейнделе, мы обязаны жить.
— Да, Цалка. Давно мы лежим или стоим в трубах?
— Недавно. Всего третью луну. Тебе холодно, Шейнделе?