Глядя на страдальческое лицо собеседника, выхватываемое тьмы зловещим багрянцем, словно на портрете кисти Шалкена,[2] я хорошо представлял себе если не подробности, то хотя бы общий характер повествования, которое мне предстояло услышать.
Мистер Дженнингс тяжело вздохнул и начал свой рассказ.
— Все началось пятнадцатого октября, три года, одиннадцать недель и два дня назад — я веду точный подсчет каждому дню терзаний. Если в моем рассказе обнаружатся пробелы, не стесняйтесь, скажите мне.
Года четыре назад я взялся за труд, посвященный религиозной метафизике античного мира. Работа эта потребовала от меня долг часов размышлений и чтения.
— Как я понимаю, — сказал я, — работа посвящалась истинным религиозным воззрениям интеллектуальных язычников, далеких от идолопоклонничества? Область широкая и весьма интересная.
— Да, но не слишком благоприятная для разума — я имею в виду разум христианина. Все течения религиозной мысли язычества сплетаются в причудливый узел, в который с дьявольской проницательностью вплетено их искусство и образ жизни. Изучающий этот предмет неизбежно проникается его гаснущим очарованием, тут-то его и подстерегает меч Немезиды. Прости меня Господь!
Работал я днем и ночью. Дома, на прогулке — всюду я размышлял о предмете своего труда. Тема эта пропитала меня насквозь. Вы, должно быть, помните, что материальная сторона античных воззрений отличается необычайной красотой, да и тема сама по себе невольно приковывает восторженный интерес, так что я потерял всякую бдительность.
Он тяжело вздохнул.
— По моему мнению, каждый, кто всерьез занялся писательским трудом, должен поддерживать свои силы, по выражению моего друга, каким-либо стимулятором — чаем, кофе, табаком! Видимо, при такой работе затрачивается некое вещество, запасы которого в организме требуют постоянного пополнения, или же разум, погруженный в размышления, может покинуть тело, если связь с последним не будет поддерживаться приятными физическими ощущениями. Как бы то ни было, я почувствовал необходимость в подкрепляющем средстве и нашел его. Это был чай — сначала простой черный чай, заваренный обычным способом, довольно слабый. Но пил я очень много и постепенно заваривал его все крепче и крепче. Черный чай никогда не вызывал у меня неприятных ощущений. Потом я попробовал зеленый чай. Этот напиток показался мне куда приятнее, он освежал и усиливал мыслительные способности так заметно, что я начал пить его все чаще и чаще, однако заваривал не крепче, чем это принято. Живя в этом тихом доме, я написал довольно много. Работал я в основном в этой комнате. Засиживался допоздна, и у меня вошло в привычку то и дело прихлебывать зеленый чай. На столе у меня стоял небольшой чайник, и с одиннадцати часов вечера до утра — обычного моего времени отхода ко сну — я заваривал чай раза два или три.
Каждый день я ездил в город. Жизнь я вел отнюдь не отшельническую и, хотя и имел обыкновение просиживать час-другой в библиотеке, просматривая труды знаменитых авторов, в состоянии моем, насколько могу судить, не было ничего болезненного. С друзьями я встречался не реже обычного, получал от этих встреч огромное удовольствие. Пожалуй, никогда я не радовался жизни так, как в те дни.
Однажды я познакомился с человеком, владевшим редкими старинными книгами, изданными в Германии на средневековой латыни, и был очень рад, когда он разрешил мне почитать их. Книги эти хранились у него дома, в отдаленном уголке Сити. Как-то раз я задержался у него дольше, чем предполагал, и, выйдя на улицу, не обнаружил поблизости кэба и решил отправиться домой на омнибусе, маршрут которого пролегает мимо моего дома.
Если вы заметили, на полпути отсюда стоит старинный дом с четырьмя высокими тополями у входа. Когда мы добрались до этого дома, было гораздо темнее, чем сейчас. В этом месте вышел последний пассажир, и в омнибусе остался я один. Мы быстро двинулись вперед. Сумерки сгущались. Я откинулся на спинку сиденья и погрузился в дремоту.
В омнибусе стало почти совсем темно. В противоположном углу, в переднем конце салона, замелькали два круглых красноватых блика величиной примерно с небольшую пуговицу. Разделяло их не более двух дюймов. Не зная, чем себя занять, я задумался над этой, казалось, сущей безделицей. Откуда падает этот слабый, но глубокий красный свет и от чего — от стеклянных бусин, пуговиц, елочных украшений — он отражается? Омнибус тихо покачивался, до дома оставалось еще около мили. Красные пятнышки, загадку которых я так и не разрешил, вдруг повели себя очень странно — резко дернувшись, они, не меняя положения относительно друг друга, двинулись вниз, потом, спустившись на пол, столь же внезапно подскочили до уровня сиденья и исчезли.
2