Я повернулся к моим девочкам; раньше мне не приходилось присутствовать на их совместных выступлениях.
— Великолепно, вы его выпроводили наилучшим образом, без малейшего промаха. Не могу удержаться от комплиментов. Приглашаю вас выпить, не возражаете?
Во время моего монолога они переглянулись и обратили ко мне взоры, отнюдь не согретые теплым чувством. Даяна, широко раскрыв глаза, наклонилась вперед:
— Морис, зачем ты притащил сюда это отвратительное занудливое животное?
— Я его не тащил. Он сам выразил желание поболтать с вами, и я подумал, что смогу быть полезен, если отправлюсь с ним…
— Ты не мог его задержать? — спросила Джойс.
— Думаю, что смог бы, если б знал, как это для вас важно.
— Конечно, Морис, ты же видел, что мы беседовали.
— Прошу прощения. Но как бы там ни было, продолжим беседу…
— Хочешь поговорить о сексе на троих? — сказала Джойс, не понижая голоса, словно мы разговаривали на обыденные, менее эмоциональные темы.
— Ш-ш-ш… Да. Итак, что вы…
— Мы решили, что в четыре часа было бы удобнее всего, — сказала Даяна.
— Великолепно, мы могли бы…
— Где? — спросила Джойс.
— Думаю, мы могли бы устроиться в восьмом номере, во флигеле. До понедельника его никто не бронировал. Я предупрежу Дэвида, и он позаботится, чтобы нас не беспокоили.
— Что ты ему скажешь?
— Положитесь на меня.
С Дэвидом я переговорил, как случалось неоднократно и раньше, когда надо было принять даму в моем доме, хотя просить, по обыкновению, занести в номер бутылку шампанского, ведерко со льдом и бокалы не стал, и дело было не в моей скаредности, а в недостатке воображения, ибо объяснить, почему потребуется именно такое количество бокалов, я не мог. Короткий разговор с Дэвидом состоялся сразу же после завтрака в главном зале ресторана. Там был пастор, который полностью пришел в себя после выволочки, устроенной ему девочками; находясь в приподнятом настроении и попивая кофе, он то и дело намеренно придирался к Нику (тот признался мне в этом позднее), но, вероятно, полностью захмелев от трех стаканов «Тейлора» 1955 года, убрался восвояси. Про себя я пожелал ему на пикнике в Ньюхем-гардене окончательно сойти с рельсов. После его ухода я зашел в контору, запер дверь, выключил телефон и постарался сосредоточиться на мыслях об отце.
Скорее всего эта попытка закончилась неудачей, либо потому что связать похороны с памятью о нем самом оказалось трудно, либо в голове, хотя и безотчетно, засела мысль о приближающихся четырех часах, либо недавно ушедшую жизнь еще долго не воспринимаешь, как угасшую окончательно, либо во всем были виноваты пилюли Джека. Холодные и бессмысленные фразы блуждали у меня в голове: он умер легко, он дал мне жизнь, он был в преклонном возрасте, он сделал для меня все, что мог, он видел, как сын и внук стали на ноги и заняли достойное положение, он наверняка знал, что его час придет (как будто это служило ему поддержкой). Он ушел в лучший мир, его тело мертво, но дух жив — трудно что-нибудь прибавить к этому перечню, да и осознать в наше время значение таких понятий тоже было совсем нелегко. Эти слова звучали в мозгу и воспринимались так, словно несмотря на все свои явно ошибочные мотивации, идиот-пастор был прав. Я думал и о том, что обещал ему предоставить доказательства жизни после смерти, связанные с феноменом Андерхилла. Совсем особый случай, касающийся особи, которую и человеком-то не назовешь, от него осталось только имя, скелет и, возможно, нет, безусловно, его появления среди живых. Бессмертие представляется нам либо слишком экзотической, либо слишком несовершенной концепцией, чтобы спроецировать ее на человека, в течение долгих лет бывшего живым существом из плоти и крови. Но можно подойти к этому вопросу с другой стороны, то есть сказать самому себе — постарайся сделать Андерхилла более понятным лично для тебя, более живым, более близким, однако не выпускай из виду и его остраненность, иначе говоря, отнесись к нему в точности так же, как к отцу при жизни.
Я открыл ящик в конторке и из-под груды банковских счетов и оплаченных чеков вытащил шкатулку, в которой находилась серебряная фигурка и рукопись. Я слишком устал прошлой ночью, чтобы внимательно их рассмотреть, а днем ни времени, ни желания у меня не было. Теперь же мне очень захотелось ими заняться. Я поднес фигурку к окну и в ярком солнечном свете стал разглядывать со всех сторон. Только вокруг шеи и ног была заметна коррозия, в остальном она сохранилась неплохо, но, как оказалось, полировка была повреждена. И торс и конечности — почти цилиндрические, чуть-чуть намечена талия; локти, колени и сохранившаяся рука, которая была непропорционально длинной, не имели ни суставов, ни костяшек. Голова не суживалась книзу, макушка казалась почти плоской, а черты лица — едва намеченными; только рот, растянутый в широкую, словно вычерченную по линейке ухмылку, где виднелось полдюжины зубов почта одинакового размера, был детально проработан. Я не сомневался в том, что эта вещица сделана не в Западной Европе и искать ее восточные корни, как я остро ощущал, было бы крайне опрометчиво. Вряд ли она имела отношение к Африке, думалось мне, — если учесть время, когда жил Андерхилл, такое предположение надо оставить лишь на самый крайний случай. Новый свет, культуры доколумбовой эпохи — вот где разгадка ее происхождения: я видел ту же яростную, озлобленную веселость на лицах скульптур ацтеков. И вполне достаточно времени, где-то полтора столетия, чтобы она проделала путь от завоеванной Мексики до Англии времен Андерхилла, однако вообразить какой-либо правдоподобный маршрут ее странствий было довольно затруднительно; хотя, если предположить, что фигурка находилась на каком-нибудь захваченном испанском корабле, то такая версия становилась вполне вероятной. Но каково бы ни было ее происхождение, каким бы путем она ни попала в Фархем, внимательно ее разглядывая, я понял, что это самое отталкивающее создание рук человеческих, какое когда-либо мне попадалось. Даже прикасаться к ней было неприятно: на ощупь она казалась такой же холодной и влажной, как двенадцать часов назад, когда я впервые взял ее в руки, и, от контакта с моими пальцами она не нагревалась, хотя я держал ее уже несколько минут; несомненно, это было следствием каких-то примесей в металле. В общем, не вызывало удивления, почему Андерхилл, видимо, из целой коллекции подобных идолов, воплощающих человеческое скотство, решил взять с собой в могилу именно ее и пользоваться в качестве доказательства своей жизни после смерти.