— С гектара? — спросил Коська с хорошо разыгранным изумлением.
— Да, ребята, свыше семидесяти центнеров, если пересчитать на гектары. Повезла Гюльсара сноп этой пшеницы в Москву, на сельскохозяйственную выставку. Там её увидели колхозники из Кахетии и выпросили два колоска. А у Гюльсары на следующий год ничего не вышло: пшеница почему-то превратилась в обыкновенную…
Петя слушал, подперев голову ладонями, и учительнице казалось, что он видит горячие земли Узбекистана, тяжёлое море пшеницы, огорчённую Гюльсару. А Петя думал совсем о другом. Он думал о том, что не случайно в портфеле Клавдии Васильевны оказался журнал с портретом Гюльсары, не случайно она так долго объясняет о Чародейке: наверно, агроном успел разнести по деревне слух о письме и о зёрнышках, и, наверно, в правлении уже загадывают, как половчее прибрать к рукам эти зёрнышки…
— У кахетинских колхозников Чародейка принялась, — продолжала, между тем, учительница. — И правительство поручило учёным внедрить этот сорт на колхозные поля. «Только, — предупредили учёных, — работайте так, чтобы не пропало ни одно зёрнышко». Это и понятно: ведь у грузинских колхозников было всего два колоска.
— Отберут, — вздохнул Петя.
— Сколько зёрнышек-то прислано? — спросил Федя.
— Двадцать.
— А где они?
— Я их положил яровизировать.
— Куда?
— На сеновал.
— Ну и дурной, — проговорил Фёдор всё с тем же выражением нерушимого спокойствия.
— А что?
— Их у тебя давно воробьи склевали.
Петя побледнел, вскочил с места, бросился мимо удивлённой учительницы, крикнул в дверях: «Клавдия Васильевна, можно выйти?» — и, не дожидаясь ответа, выбежал из класса.
Вернулся он только к третьему уроку, расстроенный и грязный.
— Ну что? — спросил Фёдор.
— Девятнадцать штук осталось, — ответил Петя, отводя глаза.
— А может, в письме и было девятнадцать?
— Нет. Мы много раз считали. Двадцать штук было. И воробья, который склевал, я видел. Прямо у меня из-под носа склевал. Я этого воробья приметил. Попадётся он мне!
Тяжело потянулось время.
Притихшие друзья грустно сидели за своими партами, отвечали плохо, и даже хладнокровный Фёдор, к всеобщему изумлению, схватил первую в своей жизни тройку.
Вечером они собрались у недостроенной риги. Это было пустынное место, отгороженное от деревни яблонями и кустарниками, и крики сердитых матерей, которые, высунувшись из окон, сзывали ребят ужинать, не долетали сюда.
Ребята уселись на брёвнах и стали обсуждать: что делать? Коська закурил.
— Сегодня вышел из школы, прямо проходу нет, — сказал Петя. — И бригадиры, и доярки — все спрашивают: «Что мол за письмо тебе из Москвы прислали, да что там, да сколько зёрнышек?» Из района уже звонили. Агроном Александр Александрович велел завтра зёрна ему показать.
— Так я и знал! — проговорил Толя. — Вот узнают про воробья и вовсе отберут.
— Надо помалкивать об этом, — предложил Коська.
— Как так помалкивать? — возмутился Петя. — Мне доверено, а я — в кусты?
— Тогда давайте объявим, — Коська хитро сощурил глаза, — что воробьи склевали все двадцать.
— Это зачем?
— А очень просто. Агроном головой покачает и отступится. А мы посеем где-нибудь, чтобы никто не знал, — и будет порядок.
— Это называется: враньё, — сказал Фёдор.
— Ну, глядите сами. — Коська невесело усмехнулся. — Вот отберут посевной материал, как ты Петька, в глаза академику глядеть станешь?
— А я ему напишу: так и так мол, обижайтесь не обижайтесь, а одно зёрнышко склевал воробей. По моему личному недосмотру.
— Ещё не хватало, — возразил Коська. — Огорчать человека. Давайте голосовать за моё предложение. Я — «за». — Он поднял руку и угрожающе посмотрел на Толю. Толя отодвинулся от него, но руку поднял. Неожиданно поддержал Коську и Фёдор.
— Сам говорил, что враньё, а сам голосуешь. — укоризненно проговорил Петя и тоже поднял руку. — Только вот что, ребята: мы должны разбиться в лепёшку, а получить с девятнадцати зёрнышек такой урожай, какой получают с двадцати.
— А соберём ли? — с сомнением протянул Толя.
— Нам теперь не собрать нельзя. А кто не верит или боится, пускай сейчас уходит.
— Это правильно, — согласился Коська. — Значит, так: говорим всем и каждому, что зёрнышки пропали, и через два дня начинаем сев. И чтобы ни одна живая душа об этом не знала.