[8], падает и хватает за ноги Малыша и Черномазого, они шатаются, Матерь Божия, и тоже падают — да не кричите же так, мать Патросиния. С реки подул ветер, там и сям вихрится оранжевая пыль и, как слепни, мелькают в воздухе комочки земли. Агваруны держатся смирно под наведенными на них винтовками, а овраг уже совсем близко. Если они бросятся на Тяжеловеса, он выстрелит? А мать Анхелика — как бы он не убил их, скотина. Блондин хватает одну девочку за серьгу — что же они не спускаются, сержант? — а другую за горло, теперь они утихомирятся, уж теперь утихомирятся, а они не кричат, но изо всех сил упираются, вырываются, отбиваются головами, плечами, ногами, а лоцман Ньевес проходит с термосами — поскорее там, дон Адриан, ничего не оставили? Ничего, как только скажет сержант, они сразу отчалят. Малыш и Черномазый держат старуху за плечи и за волосы, и она сидит на земле, кричит и время от времени бессильно тычет их кулаками в ноги, благословен плод чрева твоего, Матерь Божия, а Блондину их не удержать, вот-вот вырвутся, Иисусе. Агварун с татуировкой смотрит на винтовку Тяжеловеса, старуха издает жалобные вопли и плачет, две влажные бороздки прорезают коросту грязи на ее лице, а Тяжеловес пусть не сходит с ума. Но если голозадый бросится на него, шутки в сторону, сержант, он ему раскроит череп прикладом. Мать Анхелика отнимает платок ото рта — как он смеет говорить такие гадости, почему ему позволяет сержант, а Блондин — можно спускаться? Эти разбойницы его всего искарябали. Девочки не достают руками до лица Блондина, но шея у него в лиловых царапинах, рубаха разодрана, пуговицы оторваны. Иногда они как будто падают духом, расслабляют тело и стонут, но потом опять начинают вырываться, царапаться, дрыгать ногами, Блондин ругается и дергает их, а они продолжают упираться. Пусть же спускается мать, чего она ждет, и Блондин тоже, а мать Анхелика: зачем он так тискает их, ведь это же девочки, Господи Иисусе, Пресвятая Матерь Божия. Если Малыш и Черномазый отпустят старуху, она бросится на них, что же им делать? А Блондин: пусть мать Акхелика сама попробует их удержать, разве она не видит, как они царапаются? Сержант вскидывает винтовку, агваруны на шаг отступают, Малыш с Черномазым отпускают старуху и с минуту стоят, изготовившись защищаться, если она опять бросится на них, но она не двигается, только вытирает глаза, и тут, будто выросший из облачка пыли, взметенного ветром, возле нее оказывается мальчик. Он садится на корточки и прячет лицо между ее дряблых грудей. Малыш и Черномазый спускаются вниз по склону и вскоре пропадают из виду, а как же, черт подери, Блондин один дотащит девчонок, что это такое, сержант, почему они уходят, а мать Анхелика с решительным видом приближается к нему, размахивая руками: она ему поможет. Она протягивает руки к девочке с серьгою в носу, но, не успев прикоснуться к ней, сгибается от боли, а маленький кулак еще раз погружается в складки сутаны, и мать Анхелика издает жалобный крик и хватается за живот. Блондин встряхивает девочку, как тряпку: что он говорил, разве это не звереныш? Бледная и скорченная, мать Анхелика повторяет свою попытку, обеими руками хватает смуглую руку девочки, святая Мария, как они орут, Матерь Божия, брыкаются, Святая Мария, царапаются, все кашляют, Матерь Божия, да хватит причитать, пусть спускаются, поскорее, мать Патросиния, — чего она, сука, так испугалась и до каких же пор они будут там канителиться, — пусть спускаются, черт побери, сержант уже выходит из себя. Мать Патросиния поворачивается, кубарем скатывается по склону и исчезает из виду. Тяжеловес направляет винтовку на агваруна с татуировкой, и тот пятится. С какой он ненавистью смотрит, сержант, видно, злой, ублюдок, злой и гордый, такие глаза, должно быть, у чулья-чаки[9]. Облака пыли, окутывающие тех, кто спускается, уже далеко, старуха плачет, корчится в судорогах, а мужчины не отрывают глаз от стволов, прикладов, круглых дул ружей. Не выпендривайся, Тяжеловес. Он не выпендривается, сержант, но какого черта они так нахально смотрят, по какому праву. Блондин, мать Анхелика и девочки тоже исчезают за завесою пыли, и старуха, подползши к краю оврага и касаясь сосками земли, смотрит в сторону реки, мальчик издает странные вопли, похожие на зловещий крик ночной птицы, а Тяжеловесу не очень-то нравится, что голозадые так близко, сержант, как им спуститься теперь, когда они остались одни. И тут раздается рокот мотора, заведенного лоцманом. Старуха умолкает, поднимает голову и смотрит на небо, и мальчик тоже, и оба мужчины — ищут самолет. Самое время, Тяжеловес. Они отводят назад и внезапно вскидывают ружья, агваруны в испуге отскакивают, и вот уже сержант и Тяжеловес, держа их под прицелом, задом спускаются по откосу, увязая по колено в рыхлой земле, а мотор ревет все громче, сотрясая воздух выхлопами, тарахтеньем, вибрирующим гудом, а в овраге, не то что на поляне, — ветра нет, только духота и красная пыль, от которой все время чихаешь. Наверху, над обрывом, смутно видны запрокинутые косматые головы агварунов, которые смотрят на небо, отыскивая среди облаков самолет, а вот и моторка, девочки плачут, быстрей, Тяжеловес! Что, господин сержант? У него уже нет мочи. Они бегут, высунув язык, через илистую отмель и, добравшись до лодки, не могут отдышаться. Наконец-то, что они так замешкались? Как же Тяжеловесу влезть, когда они так расселись, ловко устроились, пусть подвинутся. Но ему бы надо похудеть, внимание, садится Тяжеловес, под его тяжестью лодка накреняется, и тут уж не до шуток, что же они не отчаливают, сержант. Сию минуту отчалят, мать Анхелика, отпусти, Господи, грехи наши, аминь.
вернутьсяЧулья-чаки — сказочное существо, уродливое и злобное, карлик с разными ногами, огромной и крохотной, ступни которых направлены в противоположные стороны. По верованиям перуанских индейцев, чулья-чаки живет в сельве, нападает на охотников и, убивая их, возвращается в свое убежище — гамак из шкур ящериц, привязанный к деревьям не веревками, а змеями.