— А прекрасная-то Венера все время ходит с этим богатым фламандцем или как его там, фрисландцем, что ли! Впрочем, малый недурен собой, и она, верно, думает: «Красив и богат молодец, — можно и впрямь под венец!»
Как только Эриксон сбросил с себя змей и освободился, он заметался по всему дому, выпрашивая у пирующих знакомых ненужные им части одежды. Весьма странно одетый не то епископом, не то охотником, не то дикарем, он искал исчезнувших и нашел их в большом кругу, в котором объединились сподвижники Вакха, свита Венеры и охотники. Он не был ревнив и стыдился даже мысли о том, что может когда-либо приревновать, — ведь всякая ревность, и обоснованная и необоснованная, равно подрывает достоинство, в котором нуждается настоящая любовь. Он знал только, что на свете все возможно и большие последствия часто проистекают от малого упущения, которое все меняет. Кроме того, он в это время еще не был уверен, проявлять ли спокойствие или тревогу, потому что не знал, какой из этих двух способов поведения скорее мог оскорбить Розалию. Ведь если она не отказывалась так открыто принимать ухаживания голландца и при этом таила особые намерения, то и Эриксон должен был потрудиться понять ее действия.
Так или иначе, спокойствие взяло верх, когда он увидел, что интересовавшая его пара сидит в мифологическом кругу. Он с равнодушным видом занял место поблизости от них, однако вскоре ему пришлось снова напрячь внимание. Люс вел речь о самых безобидных и даже безразличных вещах, но при этом обращаясь непосредственно к даме в том доверительном тоне, какой пускают в ход подобные завоеватели, чтобы заблаговременно приучить свет к неизбежному. Эриксон многое сносил в Люсе и воздерживался от того, чтобы его осуждать. Но теперь в нем все-таки зародилась мысль, не принадлежит ли его приятель к шутникам, главный фокус которых состоит в том, чтобы стянуть золотые часы или отбить у другого жену. Бывают же, думал он, среди мужчин, равно как и среди женщин, такие хищники и хамелеоны, которые счастливы лишь тогда, когда разрушат чужое счастье! Правда, они получают лишь то, что могут взять, и товар обычно стоит их самих! Но в этот раз, право, было бы жаль! И он, снова испытывая и тревогу и восхищение, приглядывался к тому, как Розалия с бесконечной обворожительностью прислушивалась к речам Люса и неотразимой улыбкой подстрекала его к остроумным и самоуверенным рассказам. Поглощенный этим, Эриксон не мог заметить того, что происходило с Агнесой, и того, как я, в качестве ее посланца, еще раз подошел к Люсу и тихо, но настойчиво просил его хоть один раз потанцевать с нею. Люс, как раз сделавший маленькую паузу, встрепенулся, как вспугнутый глухарь на току, но не улетел прочь, а, понизив голос, накинулся на меня:
— Что это за поведение для молодой девушки! Танцуйте друг с другом и оставьте меня в покое!
Я ушел, чтобы, как мог, утешить и поддержать обиженную, взволнованную девушку, но меня опередил Эриксон, которому Розалия во время моего разговора с Люсом шепнула несколько слов, по-видимому подбодривших его. Он повел серебристо мерцавшую фигурку в ряды танцующих, стал кружить ее с большой силой и легкостью, и Агнеса, сама вовсе не слабенькая, летала с ним и вокруг него, как если бы ее стройные ножки были из стали. После того ее пригласил Франц фон Зиккинген, который вовсе не хотел доживать свой век в тесных латах. В начавшемся затем танце с фигурами она опять так выделялась своеобразным очарованием, что сам великий мастер Дюрер, подошедший ближе, не отрывал от нее глаз; оставаясь верен своей роли, он вынул маленький альбом и усердно начал рисовать. Эта славная выдумка доставила всем большое удовольствие. Танец прекратился, и собралась толпа, взиравшая одобрительно и почти благоговейно, словно старый мастер и в самом деле появился собственной персоной и стал рисовать на глазах у всех.
Но это еще не было вершиной тех почестей, что выпали в ту ночь на долю Агнесы. Император, прогуливаясь со своей свитой, заинтересовался этой сценой, велел представить ему стройную Диану и в милостивых словах попросил Зиккингена уступить ее на один тур. Грянул весь оркестр, и она об руку с королем празднества обошла весь зал, и везде на ее пути рыцари, благородные дамы и патрицианки склонялись перед ней, а бюргеры снимали шляпы.
Ее лицо расцвело румянцем возбуждения и надежды после такого блестящего успеха. Император торжественно передал ее Зиккингену, а тот — Эриксону, который и отвел ее на место. Однако ее любимый ничего этого не видел и даже не заметил ее возвращения. Розалия за это время сияла с себя широкополую шляпу с перьями и дала ее подержать Люсу. Теперь, когда она сидела с непокрытой головой и приводила белыми пальцами в порядок свои благоуханные волосы, ее красота с еще более ошеломляющей силой действовала на него.
Агнеса побледнела, обратилась ко мне и попросила сказать ему, что хочет вернуться домой. Он сейчас же поспешил к ней, принес ее теплый плащ, галоши и, когда она была надежно укутана, вывел девушку, кивнув мне, во двор, вложил ее руку в мою и, простившись с Агнесой в ласковом, отеческом тоне, попросил меня доставить домой целой и невредимой его маленькую подопечную.
Он пожал нам руки и тотчас же снова исчез в толпе, поднимавшейся и спускавшейся по широкой лестнице.
Мы стояли на улице. Экипажа, в котором Агнеса приехала сюда, полная решимости определить свою судьбу, нигде не было. Она печально подняла глаза на освещенное здание, где все пело и звенело, затем еще печальнее повернулась к нему спиной и пустилась под моей охраной в обратный путь по тихим улочкам, над которыми уже брезжило утро.
Головка Агнесы была низко опущена, в руке она, сама того не зная, сжимала ключ от дома, вещь старинной работы: Люс, по рассеянности, сунул его ей, вместо того чтобы дать мне. Она крепко стиснула ключ, смутно сознавая, что этот кусок холодного ржавого железа ей дал Люс. Это все-таки было от него, а ведь он нынче не слишком часто обращал на нее внимание! За праздничным ужином девушка почти ничего не ела, а позднее я ей раздобыл стакан прохладительного напитка, которым она хоть немножко освежилась.
Когда мы добрались до ее дома, она остановилась молча и не шевелилась, хотя я несколько раз спрашивал ее, дернуть ли за звонок или постучать дверным молотком с изящной наядой вместо ручки. И лишь когда я заметил в ее руке ключ, отпер дверь и предложил ей войти, она медленно обвила руками мою шею и начала сперва стонать, как во сне, а затем бороться со слезами, которые не хотели литься. Плащ сполз с ее плеч, я хотел его подхватить, но вместо этого по-братски обнял ее и стал гладить по голове и шее, потому что лицом она зарылась в мое плечо. В изящной серебряной груди, прильнувшей к моей, я чувствовал нараставшие вздохи и слышал биение сердца. Оно напоминало бормотанье скрытого источника, которое порою слышишь в лесу, лежа на земле. Жаркое дыхание Агнесы скользило по моему виску, и мне чудилось, будто я наяву переживаю сладостную и печальную сказку, какие рассказаны в старых песнях. Невольно вздохнул и я. Наконец бедняжка расплакалась и начала горько всхлипывать. Эти естественные жалобные звуки, вовсе не красивые, но бесконечно трогательные, как горе ребенка, теснились и обрывались в ее горле, у самого моего уха. Она перебросила голову на другое мое плечо, и я бессознательным движением приблизил и свою голову, как бы подтверждая этим ее боль. Тогда листья чертополоха и остролиста на моем колпаке поцарапали ей шею и щеку, она отшатнулась, пришла в себя и вдруг поняла, с кем она. Беспомощно стояла предо мной дважды обманувшаяся девушка и, плача, смотрела в сторону. Тогда я, лишь бы чем-нибудь занять ее, повесил ей на руку плащ, осторожно подвел ее к лестнице и затем вышел, притянув за собой дверь. В доме еще все было тихо, ее мать, по-видимому, крепко спала, и я слышал лишь, как Агнеса со стоном поднималась по лестнице, спотыкаясь о ступеньки. Наконец я ушел и не спеша возвратился в праздничный зал.