Розалию вначале окружили ее родные, которые, по-видимому, были не слишком обрадованы неожиданной помолвкой и строили довольно мрачные физиономии. Умная женщина воспользовалась этим днем, чтобы заманить их в ловушку и принудить к достойному участию в торжестве ее помолвки. При таком множестве гостей они были лишены возможности оказать даже самое слабое сопротивление в виде ненужных ей предостережений и советов. Тем очаровательней казалась счастливая невеста среди раздосадованных кузенов и кузин.
Теперь наступила трогательная минута, когда в пестром ряду поздравителей самого разнообразного вида подошла и Агнеса, — покинутая женщина принесла свое приветствие победоносной. Она поклонилась и поцеловала невесте руку, как смиренное горе — счастью. Розалия смущенно взглянула на нее и затем сочувственно пожала ей руку. Она совсем забыла о молодой девушке, как уже не помнила в эту минуту о коварном Люсе, и можно было заметить, что она приняла какое-то решение. Однако уже в следующую секунду печальная Агнеса отошла от нее, а сама она вернулась к своим счастливым мыслям и радостным забавам.
После того как все гости вновь заняли свои места, воцарилось общее веселье, и его наконец разделили кузены, которые тоже были не прочь развлечься; но вскоре произошел новый перерыв. Весть о счастливом событии в судьбе одного из товарищей быстро достигла большого лагеря в лесу, где все еще шумела неутомимая молодежь. И вот, чеканя шаг, в зал вошел отряд ландскнехтов с барабанами, флейтами и развевающимся знаменем, а через другую дверь — орава веселых членов цехов и молодых ремесленников со своим оркестром. Обе группы обошли вокруг стола, размахивая шляпами и выкрикивая приветствия, после чет о с достоинством согласились осушить бокалы в честь молодой нары. Прежний порядок был нарушен, и на долю Эриксона вместе со слугами досталось немало хлопот, прежде чем разместились вновь прибывшие, которые заполнили все комнаты. Но все сопровождалось таким искренним весельем, что, казалось, только возрастала торжественность этого дня.
Я спросил у Агнесы, чего она хочет: вернуться домой или остаться. Первое представлялось мне, пожалуй, более желательным, ибо, хотя затянувшаяся опека над таким невинным и прелестным созданием и казалась мне задачей приятной и почетной, меня влекло к молодым немцам, и я хотел наверстать упущенное, проведя последние часы среди себе подобных, свободным среди свободных.
Агнеса медлила со своим решением. Она тайно содрогалась перед мыслью очутиться одной дома, где никто не мог бы как следует утешить ее, а может быть, ей также не хотелось покинуть место, где еще столь недавно находился ее любимый и где она предавалась новой надежде. Поэтому я пока повел ее по различным комнатам дома, между живописных групп пирующих — повсюду, где было что-либо интересное, а неистощимая изобретательность гостей непрерывно порождала необычайные сцены, на которые стоило посмотреть.
Во время наших блужданий мы услышали благозвучный четырехголосный хор и пошли на эти звуки. В конце слабо освещенного вестибюля мы нашли пристройку типа веранды, которая, ввиду обилия окон, служила маленькой оранжереей. Здесь было около десятка апельсиновых, гранатовых и миртовых деревьев, среди которых «боготворец» и его товарищи поставили для себя столик. Над входом висел магический железный знак в виде пентаграммы[157], который в старину охранял вход в гостиницу от ведьм; они нашли его в каком-то углу и принесли сюда. И вот они сидели здесь, рейнский виноградарь, горный король и оба мейстерзингера, художники по стеклу, и их дружный хор служил доказательством того, что они в четырехголосном пении не менее опытны, чем в игре на смычковых инструментах. Когда мы остановились перед входом в оранжерею, чтобы послушать пение, они сейчас же заставили нас подсесть к ним, сдвинувшись для этого плотнее и принеся стулья. В те дни как раз было извлечено на свет несколько старых немецких народных песен, обработанных для хора современными композиторами. Равным образом и все, что было написано в духе таких песен Эйхендорфом[158], Уландом[159], Кернером[160], Гейне, Вильгельмом Мюллером[161], клалось на более или менее грустные мелодии и исполнялось юношами, учившимися пению, прежде чем некоторые из этих песен — частью вторично — переходили в народ. Никогда еще Агнеса не слышала ничего подобного. Они только что кончили песню «За домом у колодца, где липа расцвела…» и затянули новую: «Весенней ночью иней пал»[162]. Старинные песни разлуки, плачи о кончине и об ушедшем счастье, посулы весны, песни о мельничном колесе и о елке, уландовское «Ах, сердце, позабудь печаль: все, все должно перемениться!..»[163] — все это они исполняли чисто и выразительно, причем «боготворец», обладавший ясным тенором, вел верхнюю партию, горный король пел басом, а художники-витражисты старательно держали середину, строго соблюдая тон и такт.
Агнеса следила за пением не отрываясь, и все, что она слышала, казалось созданным нарочно для нее и идущим из ее груди. Испуская после каждой песни вздох облегчения, она заметно успокаивалась и освобождалась от своей подавленности. Какой-то солнечный свет появился над нашим круглым столиком, наполовину скрытым за зеленью; казалось, все молча чувствуют, как угнетенное сердце сбрасывает с себя тяжкое бремя, хотя, собственно, кроме меня, никто ничего не знал. К нам заглянул обходивший дом Эриксон. Он обнаружил нашу колонию и, узнав, чем мы занимаемся, поспешил доставить нам несколько бутылок шипучего французского вина. После этого он продолжал свой обход, во исполнение воли заботливой хозяйки дома.
Агнеса и большинство из нас никогда не пили и даже не видели шампанского, и к тому же, благодаря модным в то время высоким бокалам, в которых непрерывно поднимались жемчужинки, мы прониклись какой-то особой торжественностью. А тут пришла сама Розалия, принесла Агнесе тарелку сладкого печенья и фруктов и просила нас быть веселыми и галантными с милой Дианой.
Мы и позаботились об этом самым старательным и достойным образом. Особенно внимателен и вежлив был с ней «боготворец». Однако и другие проявляли ласковую и веселую почтительность, гордясь тем, что такое, как они говорили, прекрасное поэтическое «видение» украшает их маленькую компанию. Когда все чокнулись с ней за ее благополучие, она осушила бокал до дна, вернее искрящаяся сладость змейкой пролилась ей в горло, так что она и не заметила. Во всяком случае, «боготворец» потом уверял, что видел по ее белой шейке, где проскользнуло вино. Теперь она начала щебетать и сказала, что ей здесь хорошо, что ей кажется, будто она из зимней сырости и стужи попала в теплую комнатку. Но ей понятно: когда несколько хороших людей соберутся вместе, они сами составляют теплую комнатку, хотя бы и без печи, крыши и окна!
— За здоровье всех хороших людей! — воскликнула она и, когда все бокалы зазвенели, ударившись друг о друга, выпила свое вино до дна и прибавила: — Ах, какое чудесное вино: в нем тоже хорошая душа!
Это всем нам чрезвычайно понравилось. Четверо певцов, не сговариваясь, сразу же запели в полный голос: «На Рейне, Рейне зреют наши гроздья». Как только отзвучала эта славная застольная песня, они затянули, перейдя на более строгую мелодию и все-таки в весьма быстром темпе, другую прелестную песню Клаудиуса[164]:
157
— правильный пятиугольник с построенными на каждой его стороне треугольниками равной высоты. В средние века пентаграмме придавалось магическое значение.
159
Людвиг (1787–1862) — немецкий поэт-романтик и ученый-германист; автор многочисленных баллад, лирических стихотворений в драматических произведений.
160
Теодор (1791–1813) — немецкий поэт; участник войн против Наполеона I; убит на поле боя.
161
(1794–1827) — немецкий поэт, автор лирических стихотворений; участник освободительной войны 1813 г. Воспевал борьбу греческого народа за освобождение от турецкого ига. На стихи Мюллера Шубертом написано значительное число романсов, например, романс «За домом у колодца, где липа расцвела…» («Am Brunnen vor dem Тоге, da steht ein Lindenbaum»).
162
163
164
Маттиас (1740–1815) — немецкий поэт-лирик и публицист умеренно-просветительского направления. Издавал литературно-дидактический журнал «Вандсбекский вестник» («Der Wandsbecker Bote»). Приведенное в тексте стихотворение Клаудиуса положено на музыку композитором Негели.