Из длинного ящика достали два трехгранных, отполированных до блеска и острых, как иголка, клинка, две обвитые серебряной проволокой рукоятки и две позолоченные полушаровые гарды для защиты руки. Эти части надлежащим образом свинтили вместе. После того как нас спросили, возможно ли примирение или какое-либо взаимное объяснение и ни один из нас не шелохнулся, нам дали в руки оружие и указали каждому, где стать. Я бросил взгляд на Люса, — он был бледен и так же утомлен, как я. Всякое выражение благожелательности и дружеского расположения исчезло с наших лиц, но испарился и первоначальный гнев, и только обыкновенная человеческая глупость застыла на наших губах. И вот я стоял со стальным клинком в руке, готовый пролить кровь друга, чтобы доказать ему истинность моей веры в бога, а другу нужна была моя кровь для защиты своей чести и своих воззрений на жизнь. А ведь каждый из нас всегда ратовал за разум, свободу и гуманность. Одна несчастливая секунда, и блестящая сталь могла проскользнуть в теплое сердце!
Однако для спасительных размышлений уже не было времени. Подали знак, мы подняли шпаги в знак обычного салюта и приняли стойку, но не как опытные дуэлянты, а скорее — как не уверенные в себе ученики. Нашими руками одинаково владела дрожь, когда мы вращали острия шпаг одно около другого, готовя атаку, и первый укол, на который я отважился, так и шел под номером первым при обучении в фехтовальном зале. Люс парировал его с такой же школьной четкостью, так как задолго предвидел его. Он сделал рипост, и я ответил несколько более неуклюжим, но все-таки достаточно своевременным контррипостом. Только господь бог, за которого мы дрались, мог знать, как двое столь мирных фехтовальщиков оказались в таком опасном положении. Опасным оно было безусловно, ибо, судя хотя бы по звуку сталкивающихся клинков, бой становился живей и стремительней, а уколы и защиты уже в силу необходимости учащались и становились сильнее. Вдруг клинки и гарды наших шпаг зажглись красноватым сиянием, и одновременно мягко засветилась картина в глубине комнаты. Причиной было пылавшее облако, которое отражало блеск занявшейся утренней зари. Люс невольно бросил взгляд в сторону своей картины и увидел устремленные на нас взоры «экспертов», как он называл свои персонажи. Он опустил шпагу; я в этот миг готовил новый выпад, но мне крикнули: «Стоп!» Люс, который, кстати сказать, оставался совершенно трезвым, первый понял при этом зрелище бессмысленность нашего поведения.
— Я беру назад свой вызов, — объявил он строго, но спокойно, — я готов забыть о случившемся без пролития крови!
Он сделал шаг мне навстречу и протянул руку.
— Пойдем спать, Генрих Лее, — сказал он, — и заодно прощай! Раз уж я приготовился к путешествию, то на некоторое время уеду.
Поклонившись присутствующим, он ушел в свою спальню. Несмотря на неожиданное примирение, мы расстались без дружеского чувства, — ведь мы, собственно, сами оскорбили себя, и в этот час каждый из нас был не в ладах с самим собою. Свидетели и врач, которые и вообще не имели ясного представления о причинах ссоры, молча распрощались перед домом, и каждый пошел своей дорогой; а я еще уносил с собою такое чувство, будто меня подавило моральное превосходство противника, которого я хотел проучить.
Когда я вошел в свое жилище, мои хозяева, сидевшие за завтраком, приветствовали в моем лице выносливого кутилу. Несмотря на утомление и изнеможение, я долго не мог забыться, а когда наконец меня сковал сон, мне приснилось, что я заколол друга, но сам, вместо него, истекаю кровью и моя плачущая мать перевязывает меня. Я боролся с рыданием, которое тоже мне снилось, и вдруг очнулся. Хотя глаза мои и подушка оказались сухими, я все же стал размышлять о том, какими могли быть последствия моих действий, пока наконец не заснул более крепко.
Глава пятнадцатая
ПРИЧУДЫ
Я проспал до полудня, а придя в себя, не знал, за что взяться. Внешний мир и моя голова казались мне пустыми, словно все в них вымерло. Я подумал о конце школьных маневров из времен моего детства и о конце постановки «Телля» и сказал себе: «Если все твои праздники так кончаются, тебе лучше не ходить на подобные сборища!» Прежде всего я собрал части шутовского наряда, валявшиеся на полу, и повесил их на гвоздь в мастерской в качестве живописного аксессуара, а венок из чертополоха и остролиста возложил на череп Цвихана, стоявший на комоде моей маленькой спальни. Этим я хотел создать целительное memento[169]. Жажда игры и украшения живет в нас вечно, даже когда мы прозябаем в нищете, до тех пор, пока живы мы сами, и проявляется она в самых разнообразных формах. Может быть, страсть эта составляет часть нашей совести. Ибо, подобно тому как животное не смеется, так человек, начисто лишенный совести, не играет, а если играет, то лишь из корысти.
Я был в мрачном и ленивом расположении духа, и потому мне был особенно приятен приход виноградаря и скрипача Рейнгольда, который разыскал меня, чтобы попросить о дружеской услуге. Он сообщил, что Агнеса пробыла в самом беспомощном состоянии еще несколько часов. Лишь к утру, когда уже было светло, она оправилась настолько, что он мог перевезти ее домой. Однако злостные слухи о ее распущенности, о том, что она охмелела и богатый поклонник якобы из-за этого немедленно и навсегда покинул ее, уже достигли города, и когда перед домом остановился экипаж и оттуда вышла измученная, печальная девушка, у соседей пооткрывались окна, и люди стали выглядывать отовсюду с явным презрением или, по крайней мере, неодобрением. Рейнгольд вместе с одной из служанок виллы сопровождал бедняжку и, конечно, немедленно удалился, не входя в дом. Но даже это появление нового покровителя усугубило неприятное положение, и теперь на нас лежит задача, поскольку в этом деле и мы не без упрека, защитить репутацию ни в чем не повинной девушки. Так вот у него возник план, и он сговорился со своими друзьями в этот же вечер исполнить под окном бедной Агнесы серьезную и достойную музыку, серенаду — в лучшем смысле этого слова. Чтобы избежать всяких помех и придать этому выступлению вполне солидный характер, он уже испросил разрешение властей. По окончании же серенады он намерен сразу подняться в квартиру и торжественно предложить покинутой девушке свою руку.
— О том, что было раньше, — продолжал он, — я ничего не желаю знать, что́ бы ни болтали языки! Такая, как она есть, с ее милым личиком, легкой фигуркой, со всем ее обаянием и несложной судьбой, она мне нравится, и я не могу жить дальше без нее! Если я и ошибаюсь, то лишь в том смысле, что она окажется еще лучше, чем я полагал! Немного солнца, немного того, что называют счастьем, иной раз — стаканчик доброго рейнского вина, и она быстро повеселеет!
— А что же требуется от меня? — спросил я удивленно, но и не без сочувствия, так как замысел этого сердечного человека казался мне лучшим выходом из беды.
— Вас я прошу, — ответил он, — под вечер пойти в этот узкий домик, в этот ларчик для драгоценностей, и задержать там женщин, чтобы они никуда не ушли и все же чтобы музыка оказалась для них сюрпризом. Далее, если это не случится само собой, вам следует незаметно направить разговор на меня, отозваться обо мне хорошо, то есть не обо мне лично, а о моем положении, о моем скромном благосостоянии, которое позволяет мне ввести в дом жену. Я хотел бы, чтобы вы заговорили об этом словно мимоходом, но как о чем-то вполне известном, не вызывающем сомнений. Такая подготовка желательна, чтобы я, придя, не должен был сам заводить об этом речь. Эти сведения существенны, а при подобных осложнениях обычно имеют даже решающее значение. И вы не солжете, если только не слишком увлечетесь, даю вам слово! Небольшого земельного владения и моего художественного ремесла хватает для скромной, но отнюдь не бедной жизни, а в будущем меня еще ждет наследство старой тетки, которая не дает мне покоя с женитьбой и уже приготовила приданое для невесты, как для единственной дочери. Кстати говоря, это обстоятельство стоит немного расписать! И вправду, добрая старушка доходит до смешного: она не перестает делать покупки, как только увидит что-нибудь пригодное для моего будущего хозяйства. Ее дом и так полная чаша, а она продолжает накоплять в нем все новые и новые запасы, и всякие мелочи, и крупные вещи… Итак, поговорите, распишите все это… Вы исполните мою просьбу? Могу вам сказать, я чувствую себя как человек, который видит брошенный дураком бриллиант и боится, как бы его не подобрал кто-нибудь другой, прежде чем он сам поспеет на место!