Я невольно посмеялся в душе этому маленькому образцу житейской мудрости, которая так мило оправдалась бы, если бы затея Рейнгольда удалась. Я охотно обещал выполнить, по мере сил и уменья, его просьбу, и он, полный надежд, убежал от меня заканчивать свои приготовления.
Мне предстоял пустой и унылый день, и потому я был только рад поручению, как ни новы были для меня обязанности свахи. «После того как ты почти двое суток охранял красотку, брошенную Дон-Жуаном, — сказал я себе, — можешь взять на себя еще и такое старушечье дело; оно вполне подходит к тому, первому, а также и к твоей нелепой дуэли!»
Как только спустились сумерки, я отправился в путь и вскоре очутился у дома обеих женщин, сидевших, видимо, в полном молчании, так как до меня не доносилось ни звука. Лишь постучавшись, я услышал вялое: «Войдите!» — а когда вошел, то увидел в полутемной комнате только мать, которая сидела в кресле, подперев голову руками. На столе перед ней лежал небольшой футляр. Узнав меня, она хриплым голосом проговорила:
— Недурной вышел праздник для нас! Недурная ночь и недурной день! — И умолкла.
— Да, — смущенно пробормотал я, — была всякая чертовщина, и многие чувствовали себя как-то странно!
Она немного помолчала, потом продолжала уже более многословно:
— Ничего себе — странность! Стоит мне высунуть голову за дверь, как соседи тычут в меня пальцами! Одна кумушка за другой — из тех, кто не показывался годами, — лезли сегодня сюда, чтобы насладиться нашим позором! В самом деле: таскают ребенка две ночи туда и сюда и наконец отсылают ее пьяную домой, притом с чужими людьми! И что удивительного, если богатому кавалеру, этому почтенному господину Люсу, такое представление не по нраву и он, откланявшись, исчезает! Теперь вы видите, что нам пришлось пережить!
Мать Агнесы взяла из-под футляра письмо и развернула его, но в комнате так стемнело, что нельзя было читать.
— Принесу свет! — устало и раздраженно сказала она.
Она вышла и вскоре вернулась со скромной кухонной лампочкой, видимо, считая, что незачем ставить лучшую перед прощелыгой из той же компании. Я прочел это краткое письмо. Люс в нескольких словах сообщал, что должен уехать на неопределенное время, возможно — навсегда, сердечно благодарил за дружеское расположение, которым он пользовался, желал счастья и благополучия и просил девушку любезно принять маленькое напоминание о нем. Когда я прочел эти строки, опечаленная женщина открыла футляр, в котором сверкали довольно дорогие часы с изящной цепочкой.
— Разве этот богатый подарок не доказывает, — воскликнула она, — насколько серьезны были его намерения, если даже теперь он ведет себя так благородно, несмотря на то, что ему пришлось пережить такой стыд?
— Вы ошибаетесь, — остановил я ее. — Никто и ни в чем не виноват, и меньше всего — милая барышня! Люс с самого начала оставил вашу дочь без внимания и вздумал волочиться за другой красавицей. Получив от нее отпор, ибо теперь эта женщина — невеста его друга Эриксона, он уехал отсюда. Я точно знаю, что он был потерян для вашей дочери еще до того, как от горя и возбуждения она почувствовала себя дурно! И, наверно, большое счастье для барышни, что все обернулось именно так. У меня на этот счет нет сомнения!
Женщина уставилась на меня широко раскрытыми глазами, а из глубины узкой, но длинной комнаты послышался слабый стон. Лишь теперь я заметил, что в углу возле печки сидит Агнеса. Ее волосы были распущены и покрывали лицо и часть согбенной фигуры. На голову и плечи был наброшен платок, которым она закрывала лицо. Отвернувшись от нас, она прижималась щекой к стене и была недвижима.
— Она теперь боится сидеть у окна! — сказала мать.
Я подошел к Агнесе, желая поздороваться с ней и подать ей руку. Но она отвернулась и начала тихо плакать. Смешавшись, я отошел назад, к столу, а так как и я был морально ослаблен моими собственными приключениями, у меня тоже навернулись слезы. Это, в свою очередь, тронуло вдову, и она последовала нашему примеру, причем ее лицо исказилось, как у хнычущего ребенка. Это было весьма странное, неприятное зрелище, от которого у меня глаза сразу высохли. Но у бедной вдовы грозовой дождь тоже прошел быстро, как у детей, и только теперь она совсем другим голосом пригласила меня сесть. Потом она спросила, кто, собственно, тот незнакомец, который на рассвете проводил Агнесу домой. Не станет ли он распространять дальше злополучную историю?
— Ни в коем случае! — ответил я. — Это очень милый и почтенный человек.
И я с напускным равнодушием и необходимой осторожностью не преминул дать такую характеристику «боготворцу», а также его имущественному и общественному положению, какая должна была соответствовать его желаниям. Лишь при изображении тетки с ее страстью к покупкам, каковая лишала будущую жену племянника почти всякой возможности поместить в доме что бы то ни было, кроме самой себя, и что-либо там поставить, постлать или повесить, мой рассказ оживился, так как он забавлял меня самого.
— Кстати сказать, — закончил я, — господин Рейнгольд, с разрешения дам, этим же вечером нанесет им визит, чтобы исполнить долг приличия и осведомиться о здоровье барышни. А так как он знает, что я имею честь бывать в доме, он поручил мне испросить разрешение на приход, а затем представить его.
Это вежливое обращение отчасти вернуло матери Агнесы уверенность в себе.
— Ты слышишь, детка? — внезапно загорелась она. — У нас будет гость. Пойди оденься, причеши волосы! Ты похожа на ведьму!
Но Агнеса не шелохнулась, и когда мать подошла к ней и попыталась ласково встряхнуть ее, девушка отстранилась и сквозь слезы стала просить, чтобы ее оставили в покое, иначе у нее разорвется сердце. Отчаявшись, ее мать начала накрывать стол и готовить чай. Она достала два или три блюда с холодными кушаньями и торт и поставила все это на стол. Уже для вчерашнего вечера, жаловалась она, у нее был припасен пакетик самого лучшего чая и кое-какие сладости, так как она надеялась, что молодые люди вернутся рано. Пусть хоть теперь это скромное угощение послужит в честь ожидаемого гостя. Еда со вчерашнего дня не испортилась.
Мы сидели, а вода в блестящем, редко употребляемом чайнике уже давно кипела, но никто не появлялся, — было еще рано. Почтенная дама начала проявлять нетерпение. Она сомневалась, придет ли в самом деле Рейнгольд. Я старался ее успокоить, и мы ждали опять довольно долго. Наконец это ей надоело, и она стала разливать чай. Мы выпили по чашке, немного поели и снова коротали время, рассеянно обмениваясь отдельными замечаниями, пока мое немногословие не довело утомленную женщину до дремоты. Теперь воцарилась глубокая тишина, и вскоре по тихому, равномерному дыханию, доносившемуся от печи, я понял, что и Агнеса забылась сном. А так как и я спал мало, глаза у меня тоже закрылись, и я уснул за компанию при свете лампочки, тускло освещавшей комнату.
Так мы дружно дремали, вероятно, с часок, когда нас вдруг разбудила полнозвучная, хотя и нежная музыка, и одновременно окно озарилось красным сиянием. Пораженная вдова поспешила к окну, и я за ней. На маленькой площади стояли перед пюпитрами восемь музыкантов, четыре мальчика высоко поднимали горящие факелы, а у входа на площадь шагали взад и вперед двое полицейских, поддерживая порядок среди быстро скоплявшихся слушателей. В помощь скрипачам Рейнгольд привлек еще исполнителей на валторне, гобое и флейте. Сам он сидел на складном табурете и играл на виолончели.
— Пресвятая Мария, что это? — воскликнула изумленная мать Агнесы.
— Зажгите свечи! — ответил я. — Это и есть господин Рейнгольд со своими друзьями. Он устроил серенаду для вашей дочери! Ради нее эта музыка, ей оказана такая честь перед всем светом и этим городом!
Я открыл одну из створок окна, а старая дама поспешила за подсвечниками и зажгла розовые свечи, которые теперь пришлись очень кстати. Адажио старинного итальянского композитора звучало великолепно, разносимое теплым дуновением первого весеннего ветерка.