На обратном пути я колебался, не следует ли навестить еще старика Шмальхефера, чтобы проститься с ним. Но я опасался, что он соблазнит меня снова какой-нибудь случайной работой, притупляющей мысли, но дающей хороший заработок; поэтому я миновал его дом, выправил у городских властей свои документы и, так как уже близился вечер, поторопился домой. Я собирался сразу же с наступлением ночи начать свое путешествие.
Мне ничего другого и не оставалось, — хозяин вывез уже всю домашнюю утварь, а также и мою кровать, не заботясь о том, где я буду спать эту последнюю ночь. Я нашел его совсем одного в нашей затихшей квартире; шаги и слова отдавались в ней с непривычной гулкостью, так как она была совершенно пуста. Только немного одежды и небольшие вещи лежали незапакованными, — у него не было ящика, куда их уложить. Я сказал ему, чтобы он воспользовался моим большим сундуком, ибо мне он в ближайшее время не понадобится. Он принял мое предложение, забыв даже поблагодарить меня, за что я впоследствии сыграл с ним шутку. Дело в том, что, зайдя к себе в комнаты, чтобы уложить в дорожный мешок остаток белья и красиво переплетенную историю моей юности, и оглядываясь, не забыл ли я чего-нибудь, я, к ужасу своему, увидел череп Альбертуса Цвихана, — это был единственный непристроенный предмет.
Потрясенный, я взял в руки этот злосчастный шар, который нигде не мог найти покоя, и почувствовал укоры совести. «Бедный Цвихан! — думал я. — Когда-то ты путешествовал из Ост-Индии в Швейцарию, оттуда в Гренландию и снова обратно, теперь сюда, и бог знает, что еще станется с тобою, несчастный друг, которого я так легкомысленно унес с кладбища».
Но ничем уже нельзя было помочь; я открыл крышку своего опустевшего сундука и положил туда старый череп, оставляя его на дальнейшее попечение готового к переезду хозяина дома, который в своем несчастье так нелюбезно обошелся со мной, — а ведь я за более чем пять лет поддержал бюджет его семьи не одним десятком звонких талеров!
Потом я надел на плечи мешок и вышел из опустевших комнат, видевших столько печали, в общие сени, быстро подал хозяину на прощанье руку и спустился вниз по лестнице. Но едва я достиг передней, как этот злодей позвал меня по имени и крикнул: «Вот возьмите его тоже с собой, это ваше!» — и вниз по длинной деревянной лестнице с шумом покатился череп, больно ударив меня по пяткам.
Я поднял его; в надвинувшихся сумерках видна была жалко свисавшая нижняя челюсть, прикрепленная проволокой; казалось, он жалобно просил меня не оставлять его.
— Ну, пойдем, — сказал я, — мы вернемся домой вместе! Это было необычайное путешествие!
С трудом втиснул я череп в свой дорожный мешок, благодаря чему он раздулся и стал бесформенным, как будто в нем лежал каравай хлеба или кочан капусты.
Теперь мне еще оставалось одно дело, небольшое, но не из легких. После того странного и неожиданного любовного приключения с Хульдой прошла уже одна суббота, которой я не воспользовался, и как раз наступила вторая. Известия, которые мне сообщил земляк, совершавший свадебное путешествие, а также мои сновидения отбили у меня охоту к осуществлению счастливых планов в духе Тангейзера[196]; однако теплое чувство благодарности и неостывшая нежность не позволяли мне уйти без единого слова прощанья или объяснения. Я решил признаться этой прелестной и добропорядочной девушке в том, что я не ремесленник-подмастерье, а всего лишь обедневший художник, который не знает, что из него выйдет и который должен пока что покинуть этот край, и надеялся таким образом без большого труда утешить ее в потере нового возлюбленного и расстаться с нею по-хорошему. Уже собравшись в далекий путь, с мешком за плечами и палкой в руке, я направился на ту улицу, где жила она. Так как было еще рано, я зашел в трактир, чтобы в последний раз поужинать в этом городе. Затем я при свете фонарей нашел нужный дом и сел на скамеечку в тени колодца. Вскоре показалась моя девушка в рабочем платье, но она шла не одна; ее провожал стройный молодой человек, по виду студент или художник, который в чем-то убеждал ее. Приближаясь к дому, они пошли медленнее, и теперь заговорила она; я услышал знакомый мне искренний мелодичный голос, звучавший несколько печальнее или мягче, чем в тот вечер.
— Любовь — серьезное дело, — сказала она, — даже если она только в шутку! Но на свете мало верности и честности. Ну, что ж, испробуем наше знакомство, если вы хотите пригласить меня завтра на танцы; мне любопытно посмотреть, как ведут себя в таких случаях господа!
Новый воздыхатель ответил что-то, но я не расслышал его шепота: потом я услыхал тихий поцелуй, и со словами «покойной ночи!» девушка исчезла за дверью, захлопнув ее за собой; юноша повернулся и быстрым шагом пошел своей дорогой.
«Ну, вот я и свободен!» — подумал я и поднялся с облегченной совестью, но все же с очень странным чувством. Не оглядываясь больше и не задерживаясь в городе ни минутой дольше, я поспешил к воротам и спустя некоторое время уже шагал темной дорогой по направлению к моей родине.
Я был доволен той ясностью и определенностью, которую теперь приняла моя судьба, и шагал без излишней торопливости, но и нигде не останавливаясь, имея перед собой лишь одну-единственную цель: скорее прийти домой, к матушке, все равно — богатым или бедным. Так я шел в течение долгих часов и не обратил внимания, что, дойдя до перекрестка, незаметно отклонился на чуть более узкую боковую дорогу, затем еще раз повторил свою ошибку и в конце концов очутился на проселочной. Но судя по расположению звезд я примерно шел в правильном направлении и потому продолжал свой путь, считая, что без некоторых отклонений от него путнику не обойтись. Я шел лесами, по полям и лугам, мимо деревень, чьи смутные очертания или далекие огоньки виднелись в стороне от проезжей дороги. Было уже около полуночи, и глубокая тишина царила над землей, когда я проходил вдоль широких огороженных полей; тем оживленнее казались просторы неба с медленно совершающими свой путь созвездиями, — невидимые стаи перелетных птиц шумели и шуршали крыльями в вышине. Никогда еще я с такой отчетливостью не наблюдал ночные перелеты в осеннем небе.
Я вошел в лесную чащу, и темнота стала непроницаемой. Неслышно пролетела перед моими глазами сова, где-то в темноте закричал филин. Я уже совсем промерз и устал, когда у лесной просеки натолкнулся на дымящийся костер угольщика, который спал тут же, в своей землянке. Я подсел к тлеющим углям, согрелся и уснул, пока меня не разбудила пролетавшая над лесом стая звонкоголосых сапсанов[197], чьи серебристо-голубые крылья и белые грудки сверкали в ранних лучах зари. Когда я протер глаза, то увидел, что угольщик вылезает из своей землянки ногами вперед. Как путник, только что подошедший сюда, я поздоровался и спросил, что это за местность и не заблудился ли я. Единственное, что он мог мне посоветовать, это держаться больше западного направления.
Лес кончился, и я вышел на широкую равнину, освещенную ранним осенним солнцем. Пейзаж был в чисто немецком духе. На горизонте высились темные, покрытые лесом цепи гор; по равнине вилась река, вся в красноватых отсветах, так как полнеба пылало в лучах утренней зари, и окрашенные пурпуром гряды облаков нависали над полями, холмами, селами и башнями видневшегося вдали города. Туман дымился по лесистым склонам и у подножия темных до синевы гор. Замки, городские ворота и башни церквей отсвечивали красным; к тому же в лесу раздавались шумные клики охоты, звучали рога, со всех сторон слышался звонкий собачий лай, и едва я вышел из лесу, как мимо меня проскочил стройный олень.
Красный восход, — значит, дождик пойдет! Если я хотел держаться намеченного плана, мне нечего было и думать о ночлеге, — этим я лишил бы себя дневного пропитания. Поэтому я с некоторым страхом думал о предстоящем дожде и о том, что мне придется брести вторую ночь насквозь промокшим. Сырость и грязь довершают насмешку судьбы и отнимают у несчастного последнее утешение — надежду припасть к родной земле там, где его никто не видит. Повсюду неумолимая сырость встречает его пронизывающим холодом, и он вынужден все время держаться на ногах.
196
— странствующий рыцарь-миннезингер XIII в. Старинная немецкая легенда приписывает ему семилетнее пребывание
197