XXIV
Что сказать о конце этого года и о начале другого? Один за другим последовали почти светское рождество, которое подкармливает неверие, смерть Бумедьена, Новый год, изобилующий деревенскими пожеланиями, — более ритуальными, чем городские, — гибель «Андроса Патриа» в открытом море, волна холода, прекрасный и замечательный заказ янсенистов на пятьдесят книг с кожаным корешком; рождение в Шотландии ребенка из пробирки; бегство в Египет шаха Ирана; свинка у Леонара, на две недели лишившая нас его присутствия; поломка нашей старой морозилки… Короче — смешение хорошего с хозяйственными неприятностями, с драмами малого экрана, с различными слухами, быстро опошленными радио и телевидением, которые охотно снабжают ими людей, как мясник сосисками.
Но что особенно отложилось у меня в памяти в этот период — это, конечно, серия неприятных случаев, происходивших с нашим другом.
Мы и правда поверили, что в дни, последовавшие за повреждением в электросети, он постепенно объяснится, примет себя, вернется к себе. Отец и дочь, боясь быть дезавуированными, ничего об этом не говорили. Но Клер, то желая знать, то больше не желая, раздираемая противоположными силами: то все делая, чтобы не отпускать от себя, то боясь отпугнуть, все-таки нашла средство мне шепнуть:
— Если он все скажет, что ты будешь делать?
— Да ничего, дорогуша, ничего.
Действительно, ничего. Представляя себе эту историю, я не мог понять ни почему, ни каким образом власти предержащие могли бы узнать то, что знаем мы, и принудить нас говорить. Что касается самой тайны, хотел ли я, чтобы она раскрылась? Не меньше, отвечу я, и не более, чем Клер. Доверие льстит, но может также и разочаровывать. Наш незнакомец, поставленный в разряд именно таковых, единственный в своем роде и вдруг раскрытый, названный, обычный… Это, без сомнения, умалило бы его. Решивший довериться тянется к признанию; молчание, прерванное ради одного, становится доступнее другим, — и закон…
Нет ничего легче, чем жить между двумя искушениями. Для нашего друга еще легче, чем для нас. Вот он раскованный, предупредительный, я не осмелился бы сказать: счастливый или влюбленный, хотя он давал к этому повод, во всяком случае, так прикипевший к нам, что мог бы считаться моим зятем; и вдруг на другой день — словно его подменили: замкнутый, подозрительный, печальный, негодующий, как священник, у которого мелькнула мысль отказаться от сана.
И тогда он становился неблагодарным, повторял без конца, что он не на всю жизнь остался у нас, а лишь зашел мимоходом, что мы перестарались, что мы напрасно живем в заточении вместе с ним, что не надо бояться оставить его одного, так как настанет день и он вынужден будет снова жить один. Он мог упрекнуть Клер за то, что она больше не навещает свою тетку, а меня — что я пропускаю партии в бридж. Он мог также закрыться в пристройке и там играть то на флейте, то на губной гармошке. Он мог исчезнуть снова на целый день, мог уйти ранним утром, а вернуться поздним вечером, неся в руке, — с полуулыбкой, слегка вызывающей, — то выращенного в садке кролика, задушенного его собакой, то толстых угрей, которых он чистил сам, от головы к хвосту, прежде чем превратить их в матлот.[8] Однажды он исчез на всю ночь, и я узнал об этом случайно, услышав рано утром, когда еще не рассвело, глухой стук лодки о берег и скрежет раскручивавшейся цепи. Клер, ночевавшая не у себя, а у него, не обмолвилась об этом ни словом. Я подумал, что и мне лучше промолчать. Этот случай я не отношу к числу происшествий, о которых я говорил.
Первое действительно показалось мне забавным и даже поучительным: вновь встала проблема — как жить, не имея гражданского состояния.
Спускаясь в супрефектуру для получения третьей «визы», я слегка заехал на повороте на желтую линию, и два жандарма на мотоциклах, непохожие на местных, выскочили из-за живой изгороди, пустились за нами в погоню и, катя по обе стороны от нас, стали размахивать руками, чтобы мы остановились в стороне, потом поприветствовали нас с холодной вежливостью и потребовали наши документы.
Я говорю не случайно: наши. Не только мои, которые были хмуро просмотрены, но и моих спутников. Спокойный при составлении протокола, я держался в рамках приличия и мог показать все, что надо, включая карточку добровольного члена общества «Друзья полицейских», которую подсовывал в права и тем иногда добивался снисхождения, — но чаще она вызывает раздражение у самых несговорчивых. Клер, извлекая из своей сумочки брачное свидетельство, не удержалась и хмуро проворчала:
— Не считаете ли вы, мосье, что из-за десяти сантиметров в сторону, на полном ходу, вы могли бы не утруждать себя?
Про мои шины сказали тут же, что они слишком гладкие и могут подвести меня на виражах; и наш гость, сидящий на заднем сиденье, тоже был взят в оборот. Жандармы на мотоциклах, эти вечные скитальцы, были не из нашего района и ничего не слышали о незнакомце из Лагрэри, поэтому они нашли весьма подозрительной справку о выходе из тюрьмы, которая была лишена поддержки какого-либо другого документа; они засыпали юношу обычными вопросами: «Дата и место рождения?», «Чей сын?», «Профессия», «Домашний адрес?». Вопросы остались без ответа, а нашими объяснениями они не удовольствовались; им они показались путаными, неправдоподобными, и блюстители порядка то и дело прерывали нас: «Дайте сказать мосье», — который как раз и не открывал рта. Они принудили нас следовать за ними, чтобы все прояснить, в ближайшую жандармерию.
Это была именно та жандармерия, в которую мы ехали, и взрыв хохота бригадира поставил их в тупик и наверняка помешал их карьере.
Менее забавным был другой случай. Не имея больше никаких новостей от мадам Салуинэ, мы в конце концов поверили, что она смирилась и оставила нас в покое, но однажды утром, когда часы пробили десять, она явилась непрошеной гостьей. Это было более или менее ее право, — по согласованию с мосье Мийе, с коим мы проконсультировались позднее, — контролировать, в каких условиях содержался условно освобожденный. Она не извлекала из этого никакой пользы. Она скромно представилась, окруженная нимбом своей власти.
— Я уже давно собиралась нанести визит вашему подопечному…
Она пришла вовремя. Я попросил ее подняться наверх, чтобы представить ей достойное похвалы зрелище: неизвестный прилежно завинчивал гайку в тисках, а рядом сидела моя дочь. Я попросил ее спуститься, чтобы показать ей, что он располагался на ночлег тут же рядом, в пристройке, — без особого комфорта, но удобной. Мадам Салуинэ со всем соглашалась, ее лицо светилось улыбкой, но многоговорящей улыбкой, — она не спросила, почему в шкафу, по глупости оставленном открытым, на плечиках соседствовали старый мужской халат и шелковый дамский халатик, на котором там, где должно находиться сердце, была вышита буква К.
Что касается третьего случая, — пожалуй, его нужно было бы назвать иначе. В одну из сред к нам пришел Леонар и решительно заявил:
— После обеда пойдем смотреть козочек.
На улице было минус десять. Мороз расписал окна белыми узорами (надо долго дышать на стекло, чтобы сделать в нем глазок) и превратил в сплошной камень сад, куда наши кормушки привлекали щеглов, вынужденных кормиться лишь семенами василька и чертополоха, а дрозды пробавлялись черными ягодами плюща. Прекрасное время для любителей природы. Машина помогает всегда подойти поближе, а затем мы шли медленным, размеренным шагом, щадящим выздоравливающую ногу, пока еще не способную на длительные прогулки. С козочками или без них, мне нравится мерить землю шагами в любой сезон. Лес нивоза (я специально употребляю это название зимнего месяца, более логичное, чем «январь», завезенное слово, происходящее от римского бога Януса, столь же не наше, как и майская богиня Майя)… Лес нивоза в состоянии зимней спячки, — состоянии любого дерева зимой и разных зверьков: белки, сони или змеи, — сначала кажется лишенным жизни. Но для ноги, для глаза, для уха это в том же пространстве — совершенно другое место: мутация, которой не знает город, все время похожий на самого себя, за исключением скверов. Для нас переходы по лесам и кустарникам в колючем воздухе, по усыпанной затвердевшими листьями земле, где вдруг попадаются пластины травы, похожие на жесткие ковры, увядшие, ломкие, неузнаваемые растения, — требуют большего опыта, довольствующегося меньшим количеством знаков.