— И всю жизнь, читать Пушкина. Изучать русскую классику.
Илья окончил Литературный институт.
— Газета — школа…
Считал он. И прав был…
Не слишком ли много потерь? Судьба вела, не спрашивая угодливо…
По-мужски, жалел Индигирку. Жалел глупую бабу, которая успела развод оформить.… Близко ни с кем не сошелся. В Арктике, мужская дружба так же ревнива, как и бабья. Видно это навскидку. Из институтов едут в Заполярье, группируясь. И редко, одиночкой. На Мысе Шмидта — «москвичи» и «питерские». «Сибиряк» — редкость. Нет «томичей» и «иркутян». Романтизма и в Нарыме, и в Забайкальской тайге хватает.
Сибиряк — «лесной человек». Пологость тундры его угнетает, грибы подберезовики выше «полярной березки». Не серьезно. Лес — он большой должен быть. Тогда душе хорошо, и грибам можно укрыться. От оленя, где грибу в тундре укрыться?! Питерцы и москвичи — «дети асфальта». Сибиряка им — не понять.
Рабочий люд в Заполярье — «донецкие». Сезонники. И ты, третий лишний без земляков.
После армии, я поступил на заочное отделение факультета разведочной геофизики Иркутского политехнического института. И учился на третьем курсе. Рабочей практикой овладел. Но теоретически слабо был подкован. Стремился учиться. Нравилась профессия. На Иньяли, под Северным сиянием, вся любовь к геофизике перегорела.
На Мысе Шмидта, жил другой человек. С пеплом прежней любви к профессии. В пепле дней прожитой жизни. По-прежнему лишь бескорыстный. Славка-техник выклянчил сохатиные торбаза. Купил их у охотников в Оймяконе, и дорого. Подарил. Славка «о таких торбазах мечтал». Мечты должны исполнятся…
Из тундры привез оленью поддевку. Чукчи исстари живут на реке Кувейте. Геофизики там работали. Частенько в стойбище наведывался. Изучал быт, записывал обычаи. В друзья попал случайно.
— Дрожжей нет. Выпивки нет… — жаловался старик Омрыят, угощая чаем и вареной олениной.
«Томатная паста» у пастухов в избытке. В Чаунской тундре геофизики обходились без дрожжей. Двухведерная стеклянная бутыль хорошо подходит для такой нужды. На пять кило пасты — десять сахару. Пару суток, в тёплом тракторе, и брага готова!
Бутыль в отряде имелась. Поставил бражку для старика Омрыята. Принес в стойбище десять литров в канистре. Омрыят выпил кружку.
— Какомей! — одобрил.
— Научи нас….
В праздник «Молодого олененка» в сентябре, Омрыят чаатом изловил молодого олешку из стада. Подарил. Мясо оленя, чукчи привезли в отряд. Из осенней шкуры жена старика Эттырультыне пошила новую оленью поддевку в подарок. И теперь, эта оленья поддевка грела и спасала от леденящей кровь, холодной комнаты.
Общагу возненавидел. Не желал «Божатко» в ней поселяться. Не писалось, не читалось. Хоть волком вой. В собачьих унтах ноги стынут. Ледяной «каток» от половой тряпки! Расшибёшься, ненароком.
«Божатко» упорно уводил в Управление на берег океана. Там, ночами всё и вершилось. Под вой пурги, в уютном, теплом кабинете. Тосковал продолжительные дни, не повстречав Эрику. Ровной вечерней зарей освещала душу любовь к Наталье.
Часто навещать вечерний кабинет, Эрика стеснялась. В рабочее время, однажды поднялся на второй этаж. Эрика стояла в коридоре. Изучала «Доску приказов». Не поставлена дежурить…
«Ждала?!»
— Случилось что?.. — быстро и тихо спросила.
— Нет, — жаром обдало уши. — Ромки не стало видно в уголке…
— В круглосуточном детском саду. Ремонт надо закончить. Смотреть за ним некогда…
Слышал легкое дыхание. Нежность горячила кровь.
Она видела, ценила. Пережила «крах семейной жизни». «Первую любовь» к мужчине.
Люди из Управления обедали в столовой «Военторга». Рядом. Стал замечать нервозность Эрики, когда она присматривалась к офицерской жёнке, что за буфетной стойкой работала. «Женщина военных городков» слушала стихи интимно. Читал ей. От доброго слова, «женка» тянулась и дышала порывисто. В присутствии Эрики сторонился буфетной стойки. Иных стихов, там от меня желалось…
Читать стихи Эрике и в голову не приходило. Смущался леди Лейбрандт…
Ужин в пятницу, завершил рабочую неделю. Из столовой вышли рядом.
— Не возражаешь, если за Ромкой провожу…
— Не возражаю…
Дыхание океана напомнило, в каких мы широтах. От Управления шагать до Детского сада в Погрангородок. Улица одна по изгибу мыса. Тундра уже в глубоких снегах. Она рядом.
На горизонте! По меридиану на восток — Мыс Дежнева! По Нему проходит Полярный Круг. Там, алой зарей трепетало Полярное сияние. Там очеретом заканчивается родная страна. Роднее нет. И дальше бежать некуда.
— Я одна зайду?! — Смутилась Эрика моему желанию подниматься по крутым ступенькам Детского сада.
— Хорошо…
Одета она в добротную дубленку. Осанистый голубой песец на шапке и вороте. Седые торбаза, с бисерным орнаментом на голяшках. Залюбовался ею, пока она поднималась на верхнее крыльцо до дверей подъезда.
И тень сомнения от мысли, что могу исчезнуть из ее жизни, запечатлелась в лице и взгляде, когда она обернулась…
«Кто, есть?» Человек, за спиной которого Полярное сияние в глубине космоса…
Ромке я не чужой. Мальчишке в общежитии приткнуться не к кому. Нет ребятишек. И без Ромки, мне не жить. Первое время он вредничал, заслоняя собой экран телевизора. Дразнился в Красном уголке «рыжий», язык показывая. Я посмеивался, да покуривал. Сизый дымок в сыром холодном воздухе густел. Не комната, табачная «душегубка». Дверей навесных нет. И сизая полость дыма уплывала в дверной проем в коридор. Ромка нырял под полость дыма, отдыхивался.
— Ага, ты нарочно, — догадался он, заметив, что от окурка вновь прикуриваю цельную сигарету.
— Нарочно, выкуриваешь меня?! — Подскакивая, стал заглядывать в глаза.
— Нарочно, — согласился. — Ты ведь тоже, из вредности, не даешь смотреть кино. Заслоняешь экран.
Перестал вредничать. В моей комнате варили чай, смыкали сгущенку из баночных дырок, пробитых ножом. И, сглатывая смешки, хихикали над своим телячьим сопением и чмоканьем.
Однажды, Ромка поздно у меня задержался. Пурга в тундре утихомирилась. И комната потеплела от электроплитки. Пили чай. И Ромка, открыв рот, слушал стихи. Читал ему Блока из томика. За дверью позвала Эрика.
— Ромка?! Спать пора. Рано, в садик, подниматься, — не пыталась она войти.
Я отложил книжку, поднялся, распахнул дверь. Пригласил. Ромка сидел уже на моем месте под настольной лампой. «Рыжим» затылком к нам, щекой на стол.
— Не пойду. Не хочу…
— Может, ты здесь и жить останешься? — вспылила, ровная всегда Эрика. Ромка убрал затылок, шлепнулся щекой о стол. Распахнутые рыжие глаза вперил в нас.
— И останусь! И буду здесь жить!
Эрика мягко, для острастки, потянула пальчиками Ромкино ухо.
Тут уж загородил дорогу я.
— Зря ты этак…
Она разжала пальцы. Стояли мы грудь в грудь, и я слышал учащенное дыхание.
— Защитник?
Ромка охватил меня за пояс со спины.
— Ну и живите…
Вышла.
— Обидели мать. Ступай домой. Поздно. Тебе, игры. А у мамы, работы много.
— Хорошо, — ответил Ромка. — Мать, обижать не будем.
— Не станем. — Подтвердил я.
Ромка послушно ушел.
Не прошло и часа, постучалась в дверь Эрика.
Ночь на дворе. Спит общежитие.
Поверх ночной рубашки, на Эрике теплый восточный халат.
— Не засыпает. Тебя требует. Приучил его к сказкам. Иди, рассказывай…
Капли из худых кранов в умывальнике в пристройке гулко слышны в безлюдном коридоре мертвого сном общежития.
Эрика пропустила меня в комнату. Зашла следом, плотно поджав дверь. Сноровисто выручилась из халата. Осталась в ночнушке до пяток.