Ромка дрых без задних ног, подкатившись под ковер к стенке. Под своим одеялом. Я опустился в знакомое кресло, в круг света от ночной лампы.
Эрика юркнула босыми ногами под знакомое мне одеяло. И открыто, взглядом, «позвала». А во мне, неожиданно открылось лето в Якутии. Понял, почему, «Ромка не спит»… Не желал «этого».
Тихо, чтобы не будить Ромку, начал рассказывать.
Зелёный иней
…Старое зимовье на полянке в лесу сохранилось. Топографическая карта, составления тридцатилетней давности. Карта не обманывала.
Ушли мы с перевала вовремя. Гранитный массив утоп в сером мраке и хаосе. Над долиной туман. Светлая полость лишь до макушек деревьев. Плотно накрыл туман ватным одеялом. Не шевелилось, не перемещалось это одеяло. Будто поземка в полях зеркальным отражением виделась в снежном поле. Барометр на нуле…
Миновали гарь. Она просторная. Судя по карте, должен быть под горой и «лабаз» оленеводов, кораль из жердей. Пастбища Иньяли эвенские. Придут сюда с водораздела на зимовку, через пару недель. Район знакомый, как родной двор. Много в каких местах работалось.
Белой костью на гари светлеет жердями сухостой. Живой лес жмется к руслу. Хвоя на ветвях желтая. Золоченой редкой городьбой стоит лес вдоль берега. В прогалины узнаются речные острова. Листва багряная на осинах. Видимость дальняя.
Пара лосей появилась из русла на берегу. Мелькают между стволов деревьев вразмётку высокими мослами. За рогатым горбачом рысит безрогая лосиха. Передал бинокль Людмиле.
Не слышат звери нас. Расстояние. Стрелять в лосей не желалось. У лося борода перестарка, рога уже по возрасту не сбрасывает. Мясо лосихи, во время «гона», нежное. Грех бить матку. У старого самца, мясо йодистое запахом, жесткое, не разжуешь.
Лоси заметили нас. Природу не обманешь. Остановились на выстрел. И пропали из глаз под крутым берегом в островах осинника.
Лесная вырубка вывела к зимовью. Рублено оно из накатника, без внутреннего потолка. Крыша из бревешек шалашиком. Проживать в зимовье можно. Дверь подправится. Накренилась углом, держится на резиновом ухе из транспортерной ленты. Печки в зимовье не видно. Разделка жестяная, с дыркой для трубы, на угловой крыше снаружи гвоздями приколочена.
Пока окончательно не стемнело, осмотрелись. За домиком десяток прогоревших печек. Рыжей трухой осыпаются жестяные трубы.
В зимовье забил на месте печки четыре смолистых кола. Вырубил топором цельный лист железа. Закрыл дно годной печки. Установил пригрубок на кольях, приладил хлипкие трубы. Без тепла не останемся.
Нашлась и ржавая проволока. Обжал трубы, чтобы не рассыпались.
В безводной галечной протоке, сухого плавника заторы. Людмила неотступно помогает. Перетащили сучья к зимовью.
Старый пенек в паре шагов от порога. Охотники, полешки щелкали.
Стеариновые свечи принесли с собой. Огарок в бинте — незаменимая растопка.
Огонь занялся едко и лениво.
Давит атмосфера.
Нагрелась печь, разговорилась.
Стол метровой длины, шириной три локтя. Крепко сработан. Охотничье зимовье на троих. Бревенчатая стена с боком печки тесно стоит рядом. Заслоном поставил ржавый лист жести. Не задымятся бревнышки от жара печки.
К порогу от печки свободно. Вдоль стен короткие нары. Земляной пол. Я и не заметил, когда Людмила наломала «веник» из кустарниковой березки, подмела старые окурки и мусор.
Укрепила в консервной банке свечу на столе.
Свеча горела. Чайник закипал. Все лето без хлеба, на мучных лепешках. Всё мы предусмотрели: и кастрюлю, и муку, и сахар, и соль, и кружки с чашками принесли.
Раскинул телескопическую антенну на высокое дерево. «Карат» сразу поймал базу. Голос чистый, будто в зимовье радист. Сообщил о замене стоянки, и где нас искать вертолетом.
— Теперь не скоро. Погода испортилась надолго. Вас заберут, в последнюю очередь. Ближе всех к базе ваша стоянка. В тепле живете. В горах народ мерзнет. Дров нет…
Утешил. Жена улетела вертолетом с полевой базы в Райцентр.
Домой, не скоро доберусь. Жить еще придется на базе. В эвенском поселке Тебюляхе. Там Индигирка отсекает плато от гор подковой. Первопроходцы казаки окрестили это место «Государевой подковой». Русские зовут «шиверами». На «подкове» первые пороги.
Ниже Тебюляха Индигирка рубит гигантским мечом горный хребет Черского. Сотня километров порожистой воды в ущельях. От рева волн, сердце заходится. Бурлящий ад…
В свое тридцатилетие одолею пороги, мечталось.
Прекрасные места. Редкой красоты вершины гор, высотные альпийские солнечные луга.
Работа сделана. Устал физически. Порадовался оттяжке выезду из тайги. В шаге, рыбная река. По островам скачут зайцы, пухом уже белые. Не пуганные. Семьями, по десятку штук в намытых паводками песках обитают. В зарослях чозении. Название серебристой северной иве.
Снег в долине отсутствует. Вершины дальних перевалов сахарные. Белые зайцы, как в тире. Снежными колобками светлеют, прижав уши, на черных сопревших листьях. Белыми пострелами мелькают по голому галечному руслу.
На островах, семьями кустарник охты. Ветки подгибаются от крупной темной ягоды. Желтый смородинный лист опал. Видом ягода «охта» — «смородина», но не она. Растет гроздью, как дальневосточный дикий виноград. И привкус винограда. Индигирку открывали казаки. Они дивились этой ягоде: «Ох, ты?!»
— Ох, ты?! — изумилась Людмила. Кусты охты на островке, вдоль бережка, рядом с затором сухого плавника.
— Вот и собирай ягоду на островах. В гарь не лезь, медведи.
Жирует на ягодниках медведь загодя, перед лежкой. Голубишник на гари медведями обшвыркан. Ест ягоду мишка, не торопясь.
Раскрылит мишка свои генеральские меховые черные штаны, постоит на задних лапах, осмотрится. Потом торкнется задом в мягкий мох гари рядом с кустом, полным ягоды. Поерзает задом от удовольствия. Устроится. И сидит на заднице, как баба грудастая с дитем у титьки. Урчит от удовольствия. Слюна течет. Расшиперит лапы — развалит мозолистые пятки. Поклонится ягоде. И балует себя. Ягодку на веточках долгими когтями к пасти подгребет, через клыки процеживает. А чо спешить? Хозяин тайги.
Умный зверь. От разбойного свиста человека — горбушкой кувыркается. Не жалуется, когда выстрелом пугнешь. Скачет прыжками, как конь наметом. Иной раз и дрисня «медвежьим испугом» на кусты брызжет.
Дальний обзор в долине. В промежности между туманом над деревьями и галечным руслом. Светлые сумерки. Над гранитами мгла. В крамешности перевала, от палатки шага не сделаешь. В долине воздух прохладен, чист. Земля остыла…
Ходили кругами, рядом с зимовьём в речных островах. Дышалось ненасытно. Прощание с теплом в северных широтах всегда пронзительное. Запахи отсыревшей листвы остры до вкуса на губах. Черные и нагие осинники на островах виноваты своей наготой.
Особенная острота прощания рядом с северной рекой. Предвечный покой слышится в покойном плеске. Вода из просторного русла, к такому времени, теснится в одной струе. Петляя мелкобродной речушкой, ушибается о каждый островок. Журчит водица мелководно на мокрых, обледенелых гальках переката. Речные уловы глубоки до синевы, прозрачные до галечного дна. Хариус видит рыбака, не обманешь. Но человек такой зверь. Обманет и себя, и весь мир…
И остывает осень, осиротевшая горными гусями и болотной птицей. Холода надвигаются, как неминучая старость. И кричит эта старость птицей — кедровкой:
«Керр, вам»! «Керр, вам»…
Одинокий якутский ворон на далекой макушке дерева, маячит черным бельмом на фоне светлого обвода, между небом и водоразделом:
— «Как?! Как?!»… — удивляется долгожитель ворон.