— Задувает с кормы, — повторил капитан. — Волна хлещет порядочная, но банка нам попалась на удивление. Прямо как кресло. — Он передернул плечами. — Холодновато там только, — сказал он. — Засольщик, бедняга, совсем замерз. «Сутоцки, говорит, сутоцки. Субку бы, тогда есце ницево, а так парсиво».
Все рассмеялись. Капитан очень здорово передразнивал засольщика.
— Странное дело, — сказал Овчаренко. — Человек не произносит нескольких букв. Казалось бы, избегай их. Так нет. Как нарочно. Что ни слово, то «ш», то «щ», то «ч».
Донейко и Свистунов переглянулись и прыснули. Овчаренко внимательно посмотрел на них. У обоих стали сразу невинные и серьезные лица.
— Донейко! — сказал Овчаренко.
— Да, Платон Никифорович!
— Расскажите-ка, в чем тут дело?.. Ну, ну, не ломайтесь, рассказывайте.
Донейко и Свистунов снова переглянулись. Оба делали вид, что пойманы и стараются ускользнуть, но, по-мо- ему, обоим самим хотелось рассказать.
— Да знаете, — смущенно начал Донейко, — тут он нам как-то пожаловался, что никак не соберется зубы вставить и поэтому плохо говорит. Ну мы ему и объяснили, что зубы вставлять даже не к чему, а есть более простой способ. Если постоянно говорить слова с буквами, которые не удаются, то привыкаешь и постепенно начинаешь говорить правильно. Ну вот он и начал…
Смеялись все. Басом хохотал Полтора Семена. Сами Донейко и Свистунов с трудом сдерживали смех. Кок трясся у примуса, дрожала спина Фетюковича, я смеялся у себя на верхней койке, и даже Овчаренко и капитан напрасно старались напустить строгость на лица, и рты у них то и дело расплывались в улыбку.
— И знаете, — продолжал Донейко, — он нас все спрашивал: «Ну как, ребята, лучше?» А мы говорим: «Заметно лучше. Трудись, не унывай».
— Нехорошо, — сказал Овчаренко, осилив улыбку. — Можно ли так издеваться над человеком!
— Конечно, нехорошо, — согласился Донейко. — Да ведь что делать. Бывает, никак не удержишься.
Кок уже надевал брезентовый плащ. Донейко встал и тоже стал собираться. Шумел примус, но, когда открылась дверь, вой ветра заглушил его шум. Может быть, ветер выл не так уж громко, но мы прислушивались к нему, и его вой, казалось нам, заглушал даже более громкие звуки. Дверь закрылась, и в наступившей тишине вдруг пробасил Полтора Семена:
— А я однажды в опере выступал.
Все повернулись к нему.
— В опере? — ласково спросил Свистунов. — Наверное, в декорации колонну изображал?
— Какую колонну? — обиделся Полтора Семена. — Я мертвого князя играл.
— А ну, расскажи, расскажи.
Все подвинулись и глядели на него нарочито внимательными, выжидающими глазами.
— Я только пришел из деревни, — начал Полтора Семена, — и на тральщики тогда не набирали. Надо было ждать месяц, а тут слышно стало, что приехал оперный театр и набирает статистов. Ну, я пошел — нанялся. Как раз ставили оперу «Демон» композитора Рубинштейна. И в этой опере убивают одного князя. Его накрывают буркой, выносят на сцену, и над ним плачет невеста, по имени Тамара. И всегда под бурку просто набивали тряпье, будто труп, а тут увидел меня режиссер и говорит: «Кладите его скорей на носилки. Такого верзилу вам все равно из тряпья не сделать». Ну, хорошо, лег я на носилки, накрыли меня буркой и вынесли на сцену. Я лежу и не шевелюсь. Вот вышла моя невеста, упала на колени, голову положила на бурку и начала рыдать. И вдруг от истерики кулаками по бурке как заколотит, а в бурке в этой пылищи было, наверное, пуда два, и вся эта пылища прямо мне в нос. Я терпел, терпел, да как чихну — и пошел, и пошел, ну никак не остановиться. В публике смеются, хлопают, а я все чихаю. Невеста моя обалдела и даже перестала рыдать. Ну что ж, дали занавес и меня черным ходом вывели из театра. А то тебя, говорят, артисты на куски разорвут. На том дело и кончилось.
Балбуцкий и засольщик, вернувшись с вахты, застали нас еще смеющимися над чихающим мертвецом. Видимо, они действительно здорово замерзли, потому что даже не спросили, над чем мы смеемся. Сняв плащ, они налили себе по кружке чая и стали пить, обжигаясь и дуя.
Мне почему-то опять стало холодно. Я весь дрожал и сжимал зубы, чтобы они не стучали. Я съежился и натянул одеяло. Мне очень хотелось спать. Чтобы не заснуть, я поднял голову и, подперев ее ладонью, посмотрел вниз. Капитан стоял около Фетюковича. В приемнике тусклым светом горели лампы.
— Вызывают, Николай Николаевич, — сказал Фетюкович. И включил репродуктор.
— Команды «РТ 89» и «РТ 90», — заговорил в репродукторе голос. — Передаем сводку спасательных работ. Прослушайте местонахождение спасательных судов и поисковых партий.
Отчетливо и монотонно голос перечислял номера «РТ», названия судов. Мы ждали. Мы уже знали, что все, кроме одного тральщика, идут по неверному направлению. Вот наконец мы услышали об этом единственном.
— Тральщик обходит мыс и идет в направлении к Староверу и Ведьме.
— От мыса, — сказал капитан, — миль, надо считать, двадцать. Часа три, не больше. — Он свернул карту и сел на койку с таким видом, как будто и не думал о том, выдержит ли наш тральщик еще три часа.
— Подавайте сигналы, — говорил голос, — спокойно ожидайте помощи. До свиданья, через час вызовем вас опять.
Голос замолчал, передача кончилась, и Фетюкович выключил аппарат.
Каждый искал, с чего начать разговор, и не находил. Видимо, каждый думал о том, продержится ли тральщик до прихода помощи.
— Кончил? — спросил наконец Свистунов засольщика, который поставил кружку и вытер губы.
— Концил, — сказал засольщик, — а цто?
— Есть к тебе разговор.
Засольщик посмотрел на Свистунова подозрительно, но, увидя серьезное его лицо, поверил, что это не трепотня, и сел.
— Слушай. — Свистунов нахмурился и помолчал, как бы с трудом находя слова. — Понимаешь, трудновато об этом говорить, но лучше уж сказать все-таки. Ты сам понимаешь, положение у нас не скажу отчаянное, но, так сказать, угрожающее. — Хотя это была абсолютная и даже смягченная правда, все сидевшие улыбались, будто Свистунов говорил смешные и неправдоподобные вещи. — Так вот, — продолжал Свистунов, — в такую минуту товарищи, как, например, мы с тобой, должны проститься на всякий случай и, если кто в чем виноват, покаяться. Верно?
— Ну сто такое, сто такое?.. — заволновался засольщик.
Все вокруг еле сдерживали смех.
— Прости ты меня, — сказал Свистунов, делая вид, что вытирает покаянные слезы. — Обманули мы тебя с Донейкой насчет твоей шепелявости. Наука по этому поводу говорит, что повторяй ты хоть миллион раз «сутки сутис», все равно никакого толку не будет.
Тут-то и грянул смех, который так долго сдерживали. Кто откинулся назад, хохоча во все горло, кто согнулся в три погибели. Засольщик вскочил красный от злости и, сжав кулак, крикнул:
— Салопай ты парсивый! Церт…
Од спохватился, рассмеялся, махнул рукой и вдруг, отчетливо произнося все буквы, сказал уже без всякой злости:
— Анафема ты! Так людей разыгрывать. Ну да дьявол тебя забери.
Я уже сквозь сон слышал окончательное примирение Свистунова и засольщика и общий веселый разговор, начавшийся после этого. Мне стало опять жарко, дрожь прошла, усталое тело отдыхало, и глаза мои незаметно закрылись.
Проснулся я, казалось мне, от толчка. Толчок был очень сильный. Гораздо сильнее, чем предыдущие. Я мог об этом судить по тому, как долго раскачивалась лампа и прыгали тени после того, как я проснулся. Внизу было тихо. Все молчали, но в ушах моих еще звучали голоса, слышавшиеся мне сквозь сон. Видимо, пауза наступила после толчка. Тени от лампы двигались по стенам все медленнее.
— Так вот, — услышал я голос Овчаренко. Он продолжал разговор с полуфразы: — Этот приятель мой — он теперь следователь НКВД, а тогда работал в погранохране в Баку, Черноков такой, очень хороший парень, — он, значит, и решил их словить. Смотрел-смотрел — не придерешься. Уходят, а куда — неизвестно. И уж как неожиданно ни приезжал катер, как ни обыскивали шхуну — ничего не находили. Прямо все с ног посбивались. Известно, что с этой шхуны идет контрабанда, а поймать невозможно. Черноков думал-думал, даже похудел. Наконец приходит к начальнику, говорит: «Кажется, нашел, разрешите попробовать». Ладно. А в этот день шхуна как раз опять с рейса пришла. Черноков сел в катер, подходит к борту. Встречает его капитан очень любезно — пожалуйста, мол, обыскивайте, а Черноков головой качает. «Нет, говорит, спасибо, я вас обыскивать сегодня не буду, а просто хотел бы попить у вас чайку». Ну, там все удивились, но ничего — пожалуйста, чайку так чайку. Сел Черноков в каюту, пьет чай, с капитаном беседует, а на палубе его сотрудники дожидаются. Час проходит — пьет чай. Два проходит — пьет чай. И видит, что капитан начинает нервничать. «Ага, думает, значит, верно попал». Проходит три часа, капитан говорит: «Простите, мне надо по делу съездить». — «Пожалуйста, — говорит Черноков, — езжайте. Я здесь посижу с вашими товарищами». Капитан не уезжает. Еще час проходит — капитан говорит: «Мне, говорит, надо команду на берег отпустить и самому ехать, так что извините». Тогда Черноков смотрит ему в глаза и говорит: «Я с вашей шхуны не уеду и вам запрещаю уезжать». Сидят они еще час молча, и вот через час начинают всплывать из воды какие-то бидоны. Выловили их, вскрыли, а они набиты разной контрабандой. Оказывается, шхуна в море с персидского судна получала товар в запаянных бидонах. Как только видят, что катер идет с пограничниками, они к каждому бидону привязывают по мешку с солью — и в воду. Соль тяжелая, тянет бидон на дно. Пограничники поднимаются на шхуну, час ищут, два ищут, а шхуна маленькая — сколько надо, чтобы ее обыскать? Самое большее три часа. Значит, часа через три пограничники уезжают. А еще часа через два соль в мешке растает, и бидон поднимается на поверхность. Черноков за то, что догадался, получил от командования благодарность.