Взрослее я, конечно, не стал, потому что смутился и смолчал как дурак. Однако характер у нее был далеко не простенький. Я это еще раньше заметил. В школе она, наверное, была одной из тех беспокойных девчонок, которые на язык не хуже любого парня, сами всех задевают и дразнятся.
— Вы даже похорошели, честное слово, — сказала она.
— Да бросьте вы…
Что я мог ей ответить? Я же видел, как у нее ноздри вздрагивают от скрытого смеха. Конечно, это она сказала нарочно, чтобы только подразнить меня.
— Ну, не хотите — не надо. — Она поднялась и смахнула с юбки песок. — Надо идти.
— Куда?
— Как — куда? Старики ждут — уху есть. Я ж на свое место вернулась, в уголок за шкафом, а там, оказывается, вы.
Дорогой мы шли молча, я — на полшага позади нее. Вдруг она остановилась и пошла рядом.
— Я все-таки хочу, чтобы вы подробно рассказали мне обо всем, что с вами произошло. Может быть, вам тяжело об этом вспоминать? Нет? Завтра тогда расскажете?
— Хорошо. Только я ведь многого сам не помню.
Она шла рядом со мной и смотрела на меня. Лицо у нее было серьезное-пресерьезное.
— Но вы все-таки молодец, — сказала она.
Мы пришли к Кононову и сели ужинать. По случаю ее приезда уху ели под водку, то есть водку пили мы со стариком, и я выпил целых три стопочки. Больше не мог, с непривычки в глазах все колесом пошло. За ужином Лиза ко мне почти не обращалась, а я был и рад, что она со мной не заговаривает. Я сидел и смотрел на нее — вот и все. Она без умолку расспрашивала Кононова о его рыбацких делах, потом опять рассказывала, как они утопили два мешка муки и, черт его знает, какие-то галеты, что ли. До сих пор не знаю, что именно они там утопили, хотя все время слушал ее и смотрел во все глаза.
— Да ты, матросик, в тарелку побольше смотри, — вдруг выпалил Кононов. — Ты не глазами — зубами работай!
Спать мы улеглись так: хозяева на своем месте, Лиза тоже на своем месте за шкафом, а я в кухне на полу вместе с Володькой (Володька — это внук Кононовых). Очень скоро все уснули, только я еще не спал. Вдруг дверь в кухню приоткрылась. Окно было плотно занавешено, в сумерках я увидел Лизу, ее лицо и руку, державшуюся за дверь. Я приподнялся с пола.
— Вы не спите?
— Нет.
— Я вот о чем подумала, — сказала она. — Стоит ли вам уезжать в Ленинград? Может быть, вы пойдете со мной в тундру?
Я спал не раздеваясь и сразу же вскочил и подошел к двери.
— Тихо вы, людей разбудите, — сказала она. — Завтра у нас будет время договориться обо всем.
— Завернитесь в одеяло и выйдите сюда, — сказал я шепотом. — Я, конечно, пойду с вами хоть в тундру, хоть к черту на рога. Но что я буду делать в тундре? Что я смыслю в вашем деле?
— Завтра договоримся обо всем.
Она юркнула за дверь. «Уснешь тут, жди», — подумал я, подошел к окну, откинул занавеску и высунул голову наружу. Было светло как днем, однако в домах спали. Я долго смотрел на дома с занавешенными окнами, на прохладное ночное солнце, лежавшее на гребне береговых гор, и твердил: завтра, завтра. Потом лег, засунул в зубы папиросу, передумал, закинул руки под голову и сразу же уснул. Меня разбудили брызги холодной воды. Проснувшись, я увидел Лизу, она стояла возле меня и вытирала лицо полотенцем.
— Я не возьму вас с собой, вы слишком много спите, — смеялась она.
Лавка при сельдяной фактории открывалась в девять часов, мы вышли из дому без десяти девять: Лиза торопилась. Я катил перед собой ручную тележку, чтобы отвезти ее покупки на брюгу, где стояла лодка.
— Ну, — сказал я. — Говорите, что же я буду делать в тундре? Я же как-никак матрос.
Она пожала плечами.
— О чем вы беспокоитесь? Уж поверьте, что от вас никто не будет требовать геологических знаний. Вы умеете грести, у вас крепкие руки — вот это все, что от вас требуется.
— Только-то? — сказал я. — Ну, тогда дело выйдет!
К двенадцати часам мы погрузили в лодку все, что она накупила: муку, крупы, овощные консервы, табак и спички и еще три бидона горючего. При лагере у них, оказывается, имелись моторные лодки, то есть две обыкновенные шлюпки с подвесными шестисильными моторами.
— Погодите-ка, — сказал я. — Это мне тоже подходит. Я тут от безделья немного подучил мотор. На плохой конец, могу быть мотористом.
Моторист им не требовался. У них было двое, два парня, которых она наняла здесь месяц с лишним назад.
Я удивился:
— Почему же вы не пришли на моторке?
Моторка сократила бы ей путь по крайней мере в три раза, а у нее была тяжеленная четырехнабойная лодка, лохань лоханью. Ходила она под веслами, и лодочник был местный колхозник, молчаливый саам с трубочкой, которую он, по-моему, не вынимал изо рта, даже когда обедал.
— Да, — сказала Лиза, — на моторке, конечно, скорее, но в день моего отъезда на одной, как назло, поломалась лопасть, а на другой тоже что-то испортилось.
— Действительно, как назло, — сказал я.
Она задумалась.
У меня тоже была такая мысль. Мотористам просто не хотелось идти в становище. Чего им? Здоровые парни, живут, рыбку удят и ничего ровным счетом не делают.
Мы закончили погрузку и пошли прощаться с Кононовым. Еще стояла малая вода, нечего было и думать о том, чтобы до начала прилива подниматься от устья вверх по реке.
Как удивились старики, когда я им сказал, что ухожу на лодке вместе с их гостьей! Никогда не забуду их удивленных физиономий.
— Так, — сказал Кононов. — Барышню, значит, пойдешь провожать? Дело подходящее.
— Он будет работать, — сказала Лиза.
— Ну, ну, работай, ковыряйся в болоте, сухопутный моряк.
Он подтрунивал надо мной, а между тем, я видел это, был очень доволен. Старик относился ко мне замечательно, и то, что эти два дня я ходил сам не свой по причине моих морских неудач, его от души огорчало. Теперь же я сидел как на иголках, то и дело смотрел на часы и высовывался в окошко, чтобы не проворонить прибылую воду, — словом, вчерашнее мое настроение как рукой сняло.
Наконец мы поднялись, пожали руку старому мореходу, и я поблагодарил его за все — за мое спасение, за заботы, за приют, который он дал мне, чужому для него человеку, — и трижды расцеловался с его старухой. Они вышли на улицу проводить нас. Мы уже сворачивали к пристани, а они все стояли у своего заборчика, смотрели нам вслед. Вот люди! В конце концов что им я, что эта приезжая девушка? А старики напоследок проговорились. «Езжайте, ребята, — сказал Кононов, — мы-то, конечно, к вам попривыкли. Придется теперь поскучать». И когда мы уже свернули к пристани, а они вдвоем вернулись домой, думаю, что пустой и скучной показалась им их маленькая квартирка…
…И вот Иван Сергеич, наш лодочник, выбрал чалку на борт и, вытерев ладони о штаны, взялся за весла. Трубка его дымила, как пароходная труба. Я сидел на руле, передо мной была груда мешков и ящиков, за ящиками — Иван Сергеич, за Иваном Сергеичем — бидоны с бензином, и за бидонами — Лиза. Я видел только ее руку, лежавшую на борту, и краешек платья. Когда она мне что-нибудь говорила, она перегибалась через борт, и я тоже перегибался через борт, и, наклонившись головами над водой, мы переговаривались друг с другом. Вода стояла высоко. Мы быстро прошли мимо свай, вбитых у берега, мимо ботов со свернутыми парусами, и на одном из них сидел мой дружок моторист Крептюков, и я помахал ему рукой. Так все мне было привычно здесь, на берегу — боты, рыбаки на ботах, домики, раскинутые на песчаной косе, — точно я прожил тут много и много времени. Еще по берегам реки поднимались черные скалы, и в ложбинках между скалами лежали небольшие лужки, засеянные кормовыми травами. Они были огорожены обломками лодочных досок и корабельных мачт. Вскоре эти зеленые, защищенные от северных ветров лужайки остались позади. Мы прошли мимо маленького кладбища с деревянными крестами и надгробными столбиками. Некоторые столбики были совсем свежие: тут лежали те, кого убило море в памятное мне апрельское утро.
«Куда меня только не швыряло, — думал я, — что только со мной не приключалось за последнее время! А что будет дальше?»