Лиза тоже не спала. Я все слышал. Два раза она повернулась с боку на бок, ее колено с порванным чулком, наверное, опять открылось.
Потом я лежал на спине и слушал какие-то странные звуки, точно далеко в тундре шел обоз и пронзительно вразнобой поскрипывали колеса. Они скрипели все ближе и ближе, потом скрип удалялся, затихал совсем, и на смену ему приходил новый. Один раз он был особенно резок и сопровождался каким-то гулким свистом — казалось, страшной силы ветер шел стороной, минуя нашу палатку.
Я услышал шепот:
— Как близко! Они над нами летят.
— Это гуси летят?
— Да, дикие гуси…
Свист и поскрипывание перешли в оглушительный гогот: стая опустилась где-то совсем рядом — должно быть, на озере. Сразу стало очень тихо.
— Сна ни в одном глазу, — сказала Лиза. Она приподнялась и головой прислонилась к брезенту. — Вы обещали мне рассказать о том, что с вами было. Можете сейчас рассказать?
— Это длинная история, — сказал я. — Ночь может пройти, Лиза.
— Ну и пусть.
Я сел и стал рассказывать — все, все, как было. О моем разгуле в мороз и вьюгу; о пьяном старом бандите, который пил одеколон и закусывал сырой рыбой; о том, как я удирал от милиции и как три дня спустя меня било море; о птичьем базаре и о глазах, светившихся в расселине; о моих оправдавшихся подозрениях; о Шкебине, который приставил мне к горлу шкерочный нож; о первом шквале в страшное утро двадцать четвертого апреля; о голосе в наушниках радиотелефона, который просил нас о помощи, а мы ничем не могли помочь и все-таки пошли на помощь; об ударе о риф и о бесконечных часах в кубрике, когда судно уже ушло под воду кормой; о том, как я в последний раз увидел с палубы черные острова Старовер и Ведьма и как в следующий момент меня обожгла ледяная вода и оглушило падение. Я рассказал, наконец, о том, как несколько недель назад на берегу были подобраны обломки шлюпки с нашего судна и кости двух моряков, обглоданные песцами. Да, уж не такого конца желал бы я этим людям.
В рассказе все оказалось короче, чем я думал. Лиза не перебивала меня ни разу, она только спросила, почему, когда меня уже перенесли с бота на берег, я был весь в крови и с рассеченным лбом и как узнали, что скелеты в песке — это именно те два механика, а не кто-нибудь другой.
— А часики-то, часики-то? — сказал я. — Кроме того, была найдена шлюпка…
Она кивнула головой и после этого долго смотрела в угол, подперев подбородок переплетенными пальцами, по привычке, знакомой мне еще с поезда. Она точно обдумывала все, что я ей сказал. Потом легла и по самые уши натянула свое пальто.
— В лагере, — сказала она с чуть слышным смешком, — вас ждет не очень интересная работа. Будете помогать мне ходить за водой и таскать хворост. Я там больше вожусь со стряпней, чем со зверями и птицами. Так уж получилось. Я единственная женщина в экспедиции и, по совести говоря, круглый неуч.
Она еще выше натянула свое пальто и замолчала, а я сидел в совершенном недоумении. Почему она ни с того ни с сего заговорила о том, чем ей приходится заниматься в экспедиции? Мы же разговаривали совсем о другом? Ну да, о другом! Надо же быть круглым болваном, чтобы не понять, почему это было сказано, да еще с такой бойкой усмешкой. Она не отрываясь, слова не проронив, слушала рассказ о моих похождениях на море, она меня считала настоящим человеком, который делал настоящее, трудное, взрослое дело, а она сама как была недоучкой-девчонкой, так, видите ли, и осталась недоучкой-девчонкой! Смех меня разбирал. С одной стороны, мне, безусловно, было приятно, что я так высоко стою в ее глазах, с другой — сама-то она мне стала как-то понятнее. Я всегда немного смущался ее и робел, и вот уж, действительно, подумал я, нашел перед кем робеть! Девчонка, милая, умная, своенравная, самолюбивая девчонка! Но главное, что девчонка, по сравнению с которой я, в самом деле, взрослый человек.
Я встал со своей подстилки и, все еще смеясь про себя, подошел к ней. Она все-таки уснула, чудачка. Только лоб да кончик носа выглядывали из-под пальто, да еще пятки. Они зябли, им было холодно, она так смешно подворачивала их со сна одну под другую. Подумав, я накрыл ее ноги своим бушлатом.
— Спи ты, — сказал я. Сказал негромко, так что она даже не шевельнулась. Потом вышел из палатки.
Солнце еще стояло низко и не грело. Но уже было утро. По всему озеру ходили широкие круги — след играющей рыбы, и не один, с десяток шмелей гудели на травке. Иван Сергеич спал, подставив солнцу подошвы окованных железом сапог.
Я думал:
«Что за глупость так говорить: допустим, я ее люблю. Я ее люблю и люблю — и все тут. Ну ладно, а она?»
Я сел у входа в палатку. Впервые я взял да и сказал так прямо, что я ее люблю. Не ей сказал, не Лизе, а самому себе, конечно. Все равно это было хорошо. Это так хорошо, что лучше ничего не видеть вокруг, и я лег лицом в мох, закрыл глаза и обхватил голову руками. Со стороны, наверное, можно было подумать, что со мной приключилось какое-то большое несчастье; иначе с какой стати человеку валиться ничком и хвататься за голову? Но меня никто не мог увидеть. Все спали, я один не спал.
А она? Что она скажет?
Да какое это сейчас имеет значение? «Бросьте, — скажет, — все это чепуха». Или: «Я только этого и хотела!» Люблю ее — и все тут.
Я уткнулся в мягкий олений мох, и солнце, поднимаясь, слегка обогревало мне щеку. Потом кто-то встряхнул меня за локоть. Все еще жмурясь и думая о своем, я, как тюлень, перевернулся на спину. Лиза стояла рядом со мной, она была в одних чулках, с плеча у нее свисал мой бушлат.
— Что такое? Почему вы тут лежите?
Я смотрел на нее снизу вверх и посмеивался — не вслух, а про себя, конечно. Никогда я не видел ее такой испуганной.
— Фу, как вы меня напугали!
— Спите вы, — сказал я ей и, встав, обеими руками взял ее за плечи и тихонько сжал их. — Спите вы, девчонка-печенка.
Она посмотрела на меня не испуганно, нет, а просто растерянно. Пожалуй, она меня тоже не видела таким. Но я молчал, улыбался, думал, что, в сущности-то, она мне ростом до ушей, и, мало-помалу она становилась сердитой.
— Чего ради, — сказала она, откинув голову, — вы отдали мне свой бушлат? Раз навсегда — я не нуждаюсь в няньках.
«Ух, — сказал я сам себе, — много же независимости и самолюбия в человеке! В милом моем человеке, самом дорогом на свете».
Вместо этого я еще раз повторил:
— Спите.
Мы вместе вошли в палатку, сразу же легли и больше не разговаривали. «Завтра, — думал я, — завтра — в лодке. Нет, в лодке Иван Сергеич, а лучше — когда будет привал. Там удобней сказать. А она? Что она скажет?»
Я двадцать раз перекладывал резиновую подушку. Это ужасно неудобная штука: голова с нее все время сползает. В палатке было уже совсем светло. Лиза лежала лицом ко мне. Она притворялась спящей. Когда я привстал, чтобы поправить подушку, она сразу же закрыла глаза. Но она могла их закрывать сколько угодно и притворяться спящей, — я видел, видел! — она смотрела на меня, думая, что это я сплю.
Не знаю зачем, я вскочил и шагнул к ней и опустился на землю рядом с ее травяной подстилкой, — не помню в точности, на колени или на корточки. Она притворялась спящей, но я видел, ясно видел, что все лицо ее, даже лоб, заливалось густой краской.
Я тихонько позвал:
— Лиза!
Она открыла глаза. Больше нельзя было притворяться.
— Женя, голубчик, — сказала она и, освободив руку из-под пальто, слегка уперлась в мое плечо ладонью. Губами я прижался к ее пальцам. — Нам еще столько плыть и плыть завтра.
Впервые она назвала меня по имени.
Глава XXXVII
СКВЕРНЫЙ ДЕНЬ
Следующий день был пасмурным. По временам моросил дождь, скверный мелкий дождь, и всю тундру затянуло туманом. Берега изменились. Жиденькие ели, сушняк, бурелом тянулись в тумане, точно одно и то же изображение на склеенной ленте, которое ползет без конца и в сотый раз проходит перед глазами.