По-настоящему Никита Петрович узнал сына, когда тому минуло пять лет: тогда, оставшись на сверхсрочную, он стал бывать дома почти каждый день. Он таскал мальчика на катер, ходил с ним в порт, и скоро на дивизионе привыкли к тому, что Петр целые дни проводит тут. И так же как в свое время Никита Петрович знал, что жизнь его пройдет на флоте, так теперь знал он, что сын его непременно будет флотским командиром. Все мысли и действия обоих были направлены к тому самому училищу имени Фрунзе, поступить в которое отцу сын помешал своим появлением на свет.
Петр погиб в марте сорок второго года. Он оставался в Севастополе, прибившись к морякам Седьмой бригады морской пехоты, не считая возможным для себя эвакуироваться с мальчишками. Война щадила его, хотя он был в довольно горячем месте — у Чоргуна, напрашивался в разведку, ходил в атаку с полуавтоматом. Потом начальство распорядилось отправить его на Большую землю. Дважды он убегал с кораблей, увозивших семьи и раненых. На третий раз его все-таки удалось отправить на госпитальном судне. У мыса Меганом судно это потопили торпедоносцы.
Петр тонул в такой же холодной воде, в какой плыл сейчас он. И привычная внутренняя тоска, почти не выражавшаяся вовне, теперь усиливалась ощущением этой холодной воды.
Может быть, вот так же плыл и Петр, разводя в ней тонкими, еще не окрепшими руками подростка: ра-аз, два-три, — пауза, pa-аз, два-три, пауза. Но впереди у него была безнадежность. Не только невозможность доплыть до берега, но и бессмысленность этого: на берегу был враг.
Что он думал, что переживал? Как он пошел на дно? Изнемогши от усталости или сознательно, бросив ненужную борьбу?
Странным образом Решетников с некоторых пор напоминал Хазову сына. Все было непохоже: возраст, характер, биография, — но было между ними что-то общее. Как будто Петр вырос и стал лейтенантом и командиром катера. Хазов долго не мог понять: что же именно? И только когда Решетников рассказал ему о "вельботе", об озере, о разговоре в степи и о туче над ней, Хазов понял, что общим у них с Петром была та еще не осознанная, необъяснимая, почти инстинктивная любовь к морю и флоту, которая двигала их поступками. Он вспомнил, как в один из приходов катера в Севастополь отпросился на берег и нашел сына в окопике у Чоргуна. Тогда в ответ на уговоры отца эвакуироваться на Кавказ, где он сможет продолжать учиться, Петр ответил: "А флот кто защищать будет? Дядя? На корабли не пускают, так я здесь с моряками бок о бок дерусь, и сам моряк!.."
Ра-аз, два-три, — пауза… Ра-аз, два-три, — пауза… Конечно, через десять лет он стал бы таким же, как Решетников. Такой же ершистый, самолюбивый, прямой. И смелый.
— Боцман! — сказал вдруг рядом Артюшин.
Хазов повернул голову:
— Ну что?
— Знаешь, как в обозе кричат? На заднем возу хреновинка вышла, батька помер…
— Не пойму, о чем ты.
— Судорога меня прихватила, вот что. Руками плыву. Отстану.
— Хватайся за меня.
— Не. Плыви вперед. Справлюсь, доберусь.
— Хватайся, говорю.
— Слушай, боцман… Ты со мной тут прочикаешься, а катер уйдет. Ждать не будет.
— Никуда он не уйдет до самого рассвета.
— Ну да. Пождет, да и даст хода.
— Ты глупостей не говори, — сурово сказал Хазов. — Не такой у нас командир. Хватайся за шею.
— Снесет нас. Вперед плыть надо.
Хазов подплыл к нему и силком положил его руку к себе на плечо.
— Тогда погоди, — смирился Артюшин. — Дай я попробую ногу растереть. Вот тебе и масло, черт его…
Он забарахтался в воде, энергично растирая ногу. Хазов держался на месте, медленно разводя руками. Зыбь покачивала их, течение поворачивало в воде. И тогда перед глазами Хазова над водой вспыхнул большой и широкий желто-розовый свет, на миг озаривши половину неба над берегом. Потом по воде докатился плотный трескучий звук взрыва.
— Что это? — спросил Артюшин.
— Твоя хлопнулась. Завтра чисто в бухту входить будем, — спокойно ответил Хазов. — Ну, подправился?
— Погоди, сейчас.
Все еще держась за его шею, Артюшин сделал несколько движений ногой, потом отпустил Хазова.
— Порядок! Полный вперед! Ложусь на курс!
Он повернул снова на избранную им звезду, и опять оба вошли в одинаковый, выгодный для обоих ритм: pa-аз, два-три, — пауза, pa-аз, два-три, — пауза. Зыбь подымала и опускала их так же, как еще недавно подымала она и опускала в бухте большую тупоголовую мину, пока на каком-то стотысячном подъеме не поднесла ее к мелкому месту и не опустила на подводный камень. Собственным своим весом мина произвела необходимый толчок ударного приспособления и взорвалась, никому не причинив вреда.
Сколько времени они плыли, ни тот, ни другой сказать бы не могли. Не признаваясь друг другу, они уже начинали отчаиваться. Видимо, расчеты их оказались неверны, и их уже пронесло мимо катера. Но они упорно двигали руками и ногами в этом монотонном, почти безнадежном ритме: pa-аз, два-три, — пауза, ра-аз, два-три, — пауза. Безмерная усталость сказывалась на сердце, на дыхании, на мышцах.
И тогда боцман сказал, словно невзначай:
— На катере, пожалуй, больше нас переживают. Мина-то в самой бухте хлопнула, на нас подумали. Надо доплыть, Степан, а то никто ничего не поймет. И бухту загубят. А она правильная.
Эту длинную для пловца речь он произнес по крайней мере в десять приемов. Артюшин ответил короче:
— Факт, надо. Мы и плывем.
Они проплыли еще минуты три, и вдруг Артюшин заорал так громко, как только можно заорать в воде:
— Боцман, вижу! Зеленый ратьер вижу! Провались я на этом месте, вижу! Братцы, что же это делается? Вижу! Гляди правее, вон туда!
Хазов рывком выбросил плечи из воды и тут же увидел зеленую точку. Она светила на самом краю воды, до нее, казалось, было безмерно далеко, но она светила!
Они повернули на нее. И тут оказалось, что она совсем не так далеко. Зыбь приподымала их, и всякий раз зеленая точка сияла им верным светом надежды и спасения. С каждым движением рук они приближались к ней, к катеру, к теплу, к продолжению жизни.
Теперь, когда великий их воинский долг был выполнен, когда самым появлением своим они вносили ясность в запутанную обстановку бухты Непонятной, когда важнейшее задание, имеющее государственное военное значение, было обеспечено, — они думали о том, о чем до сих пор ни у одного из них не мелькнуло и мысли: что они спасены, что они не утонут, что в этом громадном ночном море они не проскочат мимо крохотного катерка, стоящего в нем на якоре.
Время пошло в тысячу раз быстрей. Они не успели опомниться, как зеленый огонь достиг нестерпимой яркости и руки их коснулись благословенной, желанной твердости борта.
И тут Артюшин не удержался.
— На катере! — закричал он слабым голосом. — Прошу разрешения подойти к борту!
На палубе зашумели, раздался топот многих ног, потом послышался тревожный голос Решетникова:
— Оба здесь? Боцман где?
— Здесь, товарищ лейтенант!
Сильные руки вытянули их на борт.
Через минуту блаженное тепло охватило их иззябшие тела. Остро пахло спиртом, видимо, их растирали. Хазов поймал чью-то руку, больно царапавшую кожу на груди.
— Командира позови…
— Здесь я, Никита Петрович, слушаю.
— Товарищ лейтенант, в бухте все в порядке… Течение, не выгрести… Надо идти в базу, взять другую шлюпку… Завтра проведем туда… Мина была… Взорвалась… Чисто…
— Понятно, Никита Петрович, сделаю.
Но Хазов уже ничего не слышал. Сознание его провалилось в мягкую, но сухую и теплую бездну. "Ра-аз, два-три, — пауза… Ра-аз, два-три, пауза…"
Решетников вышел на палубу из отсека среднего мотора, куда внесли боцмана и Артюшина. Полной грудью вдохнув свежий воздух, он громко скомандовал:
— Радиста ко мне! На мостике! Выключить зеленый луч!