Придет лето, дерево поднимает зеленый парус, человек поднимает парус надежд. В осенних ветрах каждая ветка на виду, каждый слом глаза колет, каждое дупло чернотой зияет, каждая ссадина различима; холодную долгую зиму деревья встречают нагими, какие есть на самом деле, корни глубоко зарылись в теплую землю, на сухом суку сидит ворон, сойка пасется на живой рябине, но придет время, человека отогреет солнце, и он отдается обману, а дерево отдается зеленому парусу.
Когда Артур вернулся домой, на столе дымился ужин. За окном накрапывал дождик. Ветер пригнал на остров темноту и сам разбушевался, дергал ставни, норовил перекрыть дымоходы. Временами свист его переходил в завывания, он то стонал и всхлипывал, будто при последнем издыхании, то кряхтел, словно пыжился взвалить на плечи непосильную ношу, то сбивался на рыдания, а то вдруг затевал возню с яблонями или гундосил, как назойливый нищий, пыхтел паровозом, рокотал водопадом. Ветер кружил по саду листья, швырял их в оконные рамы, облепливал ими стекла, казалось, и сам приникал к стеклу своим рябым, зловещим ликом.
Ветер менял направление - это означало, что дождь надолго.
Фрицис назвал эстонку Сильвой, показывая ей найденное в могильнике янтарное ожерелье. Сильва пожелала увидеть женский скелет, и Артур приоткрыл холст, которым был застелен ящик. Зарисованные, отснятые, пронумерованные, переписанные кости. Ветер швырнул в окно ворох листьев, близость Сильвы вызывала в Артуре новые мысли, оттесняя те, что приходили на вершине холма.
В глухую полночь, при свете факелов трескучих увели невесту из хоровода девичьего, ублажали, провожали, венок девичий снимали, золотое солнышко снимали, убор бабий надевали, месяц мой серебряный, полотно льняное, ладонь мужнина скользнула под одежды, в черной тьме, в белой спаленке, на льняных простынях, впопыхах забыла снять янтарное ожерелье, из далеких мест жену посватали, нынче времена суровые, свадьбы ладить надо, детей рожать надо, племенам чужим родниться, брататься, дружиться, вы коней седлайте, добры молодцы, на смотрины едем, "вскачь пущу коня гнедого по эстонским пажитям, у эстонской матушки дочки раскрасавицы", черной ночью, в белой спаленке, на льняных простынях, после жарких объятий рождались дети, без серебряных ложек, без парчовых рубашек, рождались дети в ожерельях янтарных, в цепях янтарных рождались дети, мрачно вещал прорицатель старый, по рукам, по ногам суета и тщета тех малюток свяжут, сироточек бедных, померла молода жена, племя горько плакало, в белой тьме, в простыни черные пеленало, в изголовье и в изножье, слева и справа сыновья по камню положили, если явится нечистый, швыряй на запад, швыряй на восток, швыряй на север, швыряй на юг, позовут на помощь добрых молодцев, ублажать будут, провожать будут, на поминки приглашать, приходи, сестрица, пирожка отведай сдобного, пивом запей медовым, при свете факелов трескучих, в полночь глухую.
Сильва метнула на Артура взгляд - тот сидел притихший, сердце громко стучало, но дышалось ровно.
Фрицис сказал, что пора укладываться спать, и все стали собираться. Шофер исчез еще раньше - должно быть, устроился на ночлег в машине. Сильва развязала рюкзак, достала спальный мешок.
- Позвольте, - сказал Артур, - я помогу.
Когда вышли на крыльцо, Фрицис засветил единственный карманный фонарик. Лицо сек косой дождь, ноги облипала мокрая трава, на дворе уже хлюпали лужи. У сарая, среди истоптанной копытами травы, луч фонарика высветил темно-красную глиняную полынью.
Дождь стегал крышу, дранка гремела, шум был ровным, приятным. Ветер выл по углам, а в сарае уютно, покойно, лишь немного погодя Артур ощутил на лице нежное дуновение. Сеновал растянулся во всю длину сарая, возвышаясь до самой застрехи. По расхлябанной лестнице Фрицис взобрался наверх и светил фонариком, пока не поднялись остальные.
Фрицис с Илгой спали в дальнем конце. Спальный мешок Сильвы Артур постелил посередине сеновала, может, чуть ближе к своему месту.
Потух фонарик, Сильва разделась, залезла в мешок, лежала прямая и тихая, и так прошло минут двадцать.
Дождь стегал крышу, дранка гремела, ветер выл по углам, в полночь глухую, в смоляной трескучей тьме горячую рубашку одиночества надела. Сильва выпростала из мешка обнаженные руки, громко вздохнула, вздоха своего не расслышала, повернулась на бок, щеки коснулся цветок клевера, сладкий запах увядания, каждой жилкой своей она ощутила хмельную истому травы, в янтарных муках рождались дети, взгляд у археолога невозмутимый, ясный, добрых молодцев позовут на помощь, ей давно не говорили нежных слов, не делали признаний, и стало так грустно, хоть плачь, дождь стегал крышу, дранка гремела, ветер выл по углам, холодком обдувало голые плечи, Сильва отлетала в царство ночи, далеко-далеко, в темное ущелье, где ни близких, ни прошлого, ни будущего, сплошная темень, и нет того, кого можно было бы любить беззаветно, нежно, до беспамятства, любить всегда, беспощадно, безжалостно, суета и тщета по рукам и ногам тех малюток свяжут, сироточек нагих, до боли искусаны губы, не приходят письма с золотой печатью, нежный цветок клевера коснулся губ, она откусила цветок, увядший, душистый: ко дню рождения и на Восьмое марта цветов дарили предостаточно, а в будни цветы покупала сама, цветы наши насущные даждь нам днесь, они самые дорогие, дареные цветы будней, дождь стегал крышу, дранка гремела, ветер выл по углам, она осознала свое бессилие и свое одиночество. Если придут свататься, швыряй на запад, швыряй на восток, швыряй на юг, швыряй на север, она отшвырнула цветок клевера; что же мне делать, если он придет, и вдруг ощутила, как на плечо легла рука.