В окно кабины смотрел огромный, красный глаз, — ширился, сжимался… Безмолвный, Мыслитель… Не на меня, на Ионги он смотрит… Я нажал рычаг, машина качнулась, побежала по палубе…
Замелькали зеленые пятна, белые мостки, стекла кают, — все косо понеслось внизу…
И тогда раскат грома, взрыв рева, затряс машину.
Мы — в воздухе.
Палуба скользит, блещет под нами. Там сероватой горой, опираясь на согнутое крыло, лежит Мыслитель…
Громадное лицо поднято, рот движется черной ямой.
Другой громовой раскат настиг нас.
Безмолвный заговорил…
Призыв, отчаянье, мольба, гнев — разве я знаю, что гремит в его страшном реве, но не меня зовет он, а Ионги, девушку, на которую он смотрел, может быть, тысячелетия сквозь лед Саркофага у Золотого Пика.
Я знаю, я знаю, он гонится за Ионги…
Выше. Холодный воздух рвет грудь.
Гром Безмолвного глухо роет облака, — это мертвое, клубящее море, над которым несется дрожащей тенью моя машина.
Внизу, в клубах седого дыма, горит багровая игла Золотого Пика…
Гудит мой пропеллер, — выше, выше… выше!
Там, в золотистых туманах под нами, мечутся косые, острые паруса-крылья Безмолвных. Небо кипит. Погоня…
Гигантская стая летит тесным роем — углом — вожак впереди.
Я знаю — это Мыслитель, он гонится за Ионги…
Пальцы мои коченеют. Машину рвануло, накренило. Лопнул ремень. Когтистая лапа в голубых канатах жил — накрыла руль.
Из воздушной бездны на меня смотрит Мыслитель. Плещут красные глаза. Его лапа повертывает машину… Дуло моего парабеллума скользит по красному глазу, как по выпуклому корабельному стеклу, я вдавил дуло и пустил заряд за зарядом…
Лапа в корчах сорвалась.
За Игл-Сити, за рекой Иокон я бросил нашу замерзшую, расшатанную бурями машину.
Мы с Ионги шли в снегах. Она скоро выбилась из сил. Я ее нес. Нас подобрали в Игл-Сити…
Да, я принес на Землю немую девушку… Ни движения, ни звука, ни тени человеческого слова: одно дыханье и мерцающая глубина глаз. Золотистое смуглое лицо Ионгайи, на котором живут только глаза, осененные тишиной ресниц — Лик Вечной, Печальной, — мое вдохновение, моя жизнь…
А когда я очнулся в госпитале, в Фриско, доктор, — у него лоснящийся, чисто выбритый подбородок и багровая шея, — сказал мне, что та девушка, о которой я говорю, — умерла, что я принес ее мертвой, замерзшей…
А потом он сказал, что никакой девушки не было, что в бреду тифозной горячки я принимал за нее сестру милосердия…
— Вам пора подыматься, парень, — говорил мне доктор. — На казенную койку охотников много…
Я замолчал и отвернулся к стене. Я понял, что потерял моего зверя, мою птицу, мою немую невесту, что теперь я один на земле.
Когда в конторе госпиталя мне выдали сверток помятой, прожженной дезинфекцией одежды, — я узнал мою матросскую синюю фуфайку, мокасины, меховые сапоги, те самые, в которых я вылетел с Зеленого Острова.
Я порылся в кармане меховой куртки, там должны быть листки, которые мы подобрали в брошенной машине. «Не все потеряно», — подумал я. Поправляясь, я читал газеты и не сомневался, что аэроплан, сброшенный на Зеленый Остров Безмолвными, был одним из тех, которые оставил во льдах Амундсен…
Но листков не было.
— Скажите, а где листки? — спросил я конторского служителя, рябого парня с золотой пломбой во рту.
— Не знаю, о чем вы говорите… Поторопитесь, пожалуйста…
— Да, я готов… Но не скажете ли вы, как я попал в Сан-Франциско?
— Вас привезли с севера… Нашли в снегу, на берегу океана… Вероятно, вас еще живым выбросило море… Вы, вероятно, с китолова… Желаю вам счастья.
Я поблагодарил и ушел. Я знал, куда мне ехать: — к Амундсену.
У моряков есть добрый обычай: безработного товарища всегда пустят на корабль и провезут в трюме и накормят тайком, если ему надо убраться из одного порта в другой…
Дрожащий от слабости, с лихорадочными глазами, бледный, с головой, обритой после тифа, я сошел на берег в Осло, в старой Христиании.
В корабельной конторе я узнал, что винтовая шхуна «Святой Маврикий», капитана Петерсена, пропала без вести со всей командой год назад…
Закатные сиреневые облака, по краям — ясное золото, — стояли громадами над сонной вечерней водой, когда я подходил к дому Амундсена.
Дом его у фиорда.
Роальд Амундсен, великий исследователь, в домашней шведской куртке, в туфлях, работал в саду. Вы знаете, что он сам ухаживает за цветами.
Я остановился у калитки… Слегка зашуршал гравий. Амундсен подошел ко мне. Вблизи, его морщинистое, обритое, с глубокими полосами у носа лицо — похоже на простое лицо деревенского учителя или капитана парусника…