Он смотрел на нее.
Семь оранжевых чаш Созвездия дрожали на острых льдах миллиардами огней: я бежал к кораблю в вихре холодных факелов, трепетавших вокруг меня, под ногами и надо мной…
— Девушка! Девушка! — кричал я, задыхаясь от бега. — Отворите!
Я бил ногами в дверь лаборатории. Железо выло, вздрагивало.
Дверь поддалась внутрь. Вырывались клубы пара, как из нагретой бани.
— Отворите!
Сжатый горячий воздух ожег лицо.
Я отступил.
Из железных дверей, пригибаясь, вышел рослый голландский матрос. Он рвал на груди черную куртку, он жмурился, захлебывался, дышал…
Его оливковое, изрытое бороздами лицо было налито темной кровью. Жесткие, черные волосы острыми концами падали на глаза.
Матрос прошел мимо, не видя меня. Я слышал свист его дыханья. Он шел, как пьяный, наискось. Стучали его красные, подбитые медными гвоздями каблуки.
Матрос упал ничком. Его плечи заколыхались…
Я вцепился в железный косяк, я крикнул в темноту, в пар лаборатории.
— Мертвый встал, мертвый!
— Не мертвый, а спящий…
Щурясь от света, Андрэ показался на пороге. Он опускал засученные рукава халата. Он был похож на хирурга после операции. Мокрые волосы космами прилипли ко лбу. Лицо было влажным, красным, и улыбалось каждой резкой морщиной.
— Опыт оправдал все. Вы видите, он проснулся…
— Анабиоз, — прошептал я, — анабиоз.
— Да, я вернул замерзшему нормальную температуру…
— Там, у Золотого Пика, во льду лежит еще замерзшая… Девушка…
— Знаю.
— Вы должны…
— Смотрите, он приходит в себя…
Матрос сидел на коленях, раскачиваясь. Долетало его гортанное, хриплое бормотанье. Слова были смутными, тяжелыми, они напоминали старинный немецкий язык.
Мы издали наблюдали за матросом. Вот он подпрыгнул, заплясал, гортанно гикая, вот повернулся на красных каблуках, увидав нас…
И оливковое лицо заметалось от изумления и тревоги. Волосатый кулак ухватил костяную рукоять ножа, висевшего в кожаных ножнах у пояса.
Андрэ выступил вперед. Голландец, трясясь, упал на живот, распластал руки.
Как прибитая собака, на животе, подполз он к Андрэ.
— Да благословит тебя небо, что выпустил меня из тюрьмы… Ван-Киркен не виноват… Господин, за что меня держали в тюрьме, в темноте… Ван-Киркен обмер от мороза и голода…
— Встаньте, вы ошибаетесь, — Андрэ коснулся его плеча. — Я не держал вас в тюрьме…
Голландец бросил быстрый взгляд на меня. Желтоватые белки блеснули.
Созвездие стояло высоко. Оранжевая заря потускнела. У бортов корабля, как толпы призраков, плыл туман.
Ван-Киркен сидит на корточках, покачиваясь.
Он бормочет.
Андрэ и я стоим у борта… Кохинхинка и крыса тоже выбрались слушать. Они тревожно смотрели на нового человека с оливковым узким лицом.
— Клянусь вечными муками, господин, на мне нет вины… — глухо и сипло выкрикивает оживший. — Мы вышли из Роттердама в ночь на девятое февраля, я помню — едва минул месяц со дня Крещения Господня.
— А в каком году? — тихо спросил Андрэ.
— Думаю, что год, а то два назад, — матрос сосчитал на пальцах. — В 1698 году, господин… Так будет точно.
Я быстро взглянул на Андрэ. Старик откинул сивую прядь со лба над серым шрамом и улыбнулся.
— Наш бриг взял индийские шелка, медные пушки, ядра и музыкальные часы из Женевы. Такой товар требовал молодой царь Московии Петер… Мы вышли в море к московитским портам. Говорили, что в московитских водах гипербореи крадут в бурю христианские корабли… Уносят их по воздуху.
— Кто? — переспросил я.
— Гипербореи, которые живут в странах ветра и льдов…
— География семнадцатого века, — Андрэ усмехнулся.
Был смутен рассказ матроса… Цинга и буря в Белом море. Люди хотели отогреться, люди разбили капитанскую бочку с ромом… Капитан убил из пистоли рулевого Якоба Хорста — на бриге вспыхнул мятеж. Они выбросили капитана в море. Они повернули обратно. Брат Якоба — Андреас поднял на мачте черное знамя пиратов. Они пировали шесть ночей. На седьмой налетел шквал… Ван-Киркен ничего больше не помнит. Его ударило сорванным гротом…
Мы не могли объяснить Ван-Киркену, что минуло больше трехсот лет с той ночи, как его оглушило мачтой. Он слушал, а желтоватые белки его глаз недоверчиво поблескивали. Губы, под жесткими усами, кривились злобно. Иногда он хватался за костяную рукоять ножа.
— Вы нам не верите, — вскрикнул я, теряя терпение. — Так где же вы, наконец?
— Я не мертвец, гнивший триста лет… Я милостью неба живой человек… Я знаю, где я, — меня украли гипербореи… Вы гипербореи, — пробормотал Ван-Киркен, и, пригнув голову, как заяц, кинулся в пшеницу.