— В лачуге на берегу реки. Мы хотели разжиться съестным и, пробираясь сквозь заросли перца, наткнулись на ранчо. Заглянули в щелку, навострили уши и все услыхали, шеф. Этот человек окуривался и причитал. «Дадим ее тебе, чтоб не было крови! — бормотал он. Наши сердца будут покоиться под водами, под солнцем, под посевами в ожидании дня мщения, когда откроют глаза погребенные!»
— Так вы, сержант, говорите, что таинственно исчезла дочка доньи Флоры, которая собиралась выйти замуж за гринго?
— Да, мой капитан…
— А мать?
— Отправилась с женихом в порт. Думает, что девочка подалась туда к своим родственникам.
— В общем, вы правильно сделали, притащив сюда этих молодцов, ибо если ее не окажется в порту… Посадите их, каждого отдельно, в каморки, приставьте часовых и запретите всякие разговоры. А вдруг эту девицу схватили колдуны…
Удушливая жара, жара и озноб, горечь во рту, неодолимая сонливость ходячей мумии. Дымка цвета мочи и в дымке — люди, изнуренные лихорадкой, словно большие комары анофелесы. Если бы все болезни излечивались ракушками и черепахой. Бессилье, в которое ввергает людей жизнь на побережье. Капитан извивался в гамаке — пучок вялых сухожилий, кожа да кости, глаза стеклянные, зубы желтые. От запаха варившейся фасоли стало мутить. Он поднялся, чтобы вывернуть наизнанку пустой желудок, и пошел, похоронив руки в карманах. Из-за края равнины выходила луна, огромная, круглая, будто не спутница, а госпожа и хозяйка земли.
— В четыре утра проходит товарный состав… — сообщил Джо Мейкер Томпсон донье Флоре, поговорив с начальником станции. — По полученным сведениям, Майари сюда не приходила; начальник — друг ее и заметил бы, если бы она села в пассажирский поезд; других составов не было.
— Я тоже всех расспрашивала, и никто не мог мне толком ничего сказать; а сейчас прежде всего надо справиться, остановится ли здесь этот товарный или пройдет мимо, — тогда мы пропали. Как доберемся до порта? И вообще надо попасть туда как можно раньше.
— Наверняка остановится, об этом нечего и думать; к нему прицепят несколько вагонов с бананами.
— Там, наверное, и мой загружен…
— Не знаю, но было бы очень кстати, тогда вы вернетесь домой с деньгами, не так ли?..
— Просто диву даешься, какое это выгодное дело. Нужно только, чтобы скорее стала приносить доходы плантация, заложенная на землях Майари. Бедняжка, что она за растяпа! Глупая девчонка, неприспособленная к жизни… Мне просто жаль ее…
— Я думаю, тут совсем другое. Сейчас расскажу вам. После того, как я сделал ей предложение, я каждый день требовал ответа…
— Упорство влюбленного…
— Упорство влюбленного, как вы называете. Она мне все не отвечала и не отвечала, пока вы сюда не приехали. В тот день она назначила мне свидание на молу в половине шестого вечера, а там предложила мне погулять с ней на островах. Туда мы шли, наслаждаясь ветерком, рука об руку; я опять просил ее либо согласиться, либо уж ответить «нет».
— Я своему супругу полгода голову морочила, пока не уступила.
— Так вот, очутившись на одном из островов, она выдернула свою руку из моей и побежала. Я бежал вслед за ней, но мало-помалу стал понимать, что игра принимает опасный характер. Какую-то долю секунды я даже заколебался — не взять ли лодку, не задержать ли ее с моря.
— А почему вы ее не окликнули?
— Потому что она как раз этого и хотела, чтобы я остановил ее…
— Какой же вы вредный!
— Островок стал теряться под водой, а она неслась все дальше и дальше в море, не замедляя бега; вода доходила уже до колен… Я не мог удержаться… Крикнул что было сил… (Донья Флора вцепилась ему в плечи.) Крикнул… Она только этого и ждала… Остановилась, приблизилась и, упав в мои объятья, крепко меня поцеловала.
— Действительно, странная манера… Ну да, она хотела вас просто испытать… Вы меня совсем смутили… Ох, что такое? Я схватила вас за руки… Я так взволнована… Все это подтверждает мое предположение, высказанное дома: она оделась невестой, чтобы броситься в реку…
— Ну нет, до этого не дойдет…
И, не желая огорчать ее еще больше, — что пользы? — он не сказал ей, как Майари всегда сожалела о том, что — не бросилась в море, о том, что вернулась, когда он закричал.
Пальмы, залитые лунным светом, казались молчаливыми, зелеными, сверкающими фонтанами.
— Какую ночь выбрала, негодница!.. После вашего рассказа об островах, не знаю… не знаю, зачем я еду в порт… Луна, вода, подвенечный наряд, все это вместе…
Вдали засвистел паровоз. Платформа из потрескавшихся плит, разрисованных смолой; рельсы, как длинные следы материнских слез; проводники — куклы в дверях вагонов; лампочки, мигающие во время прицепки, тусклые при ярком свете величественной луны.
Они сели в вагон, сопровождаемые начальником поезда. Донья Флора не переставая повторяла: «Не знаю, зачем я еду в порт!.. Не знаю, не знаю, зачем я еду!..»
Прикосновение лунного света к прозрачной воде рождало музыку. Она звучала. Звучала, как диковинное песнопение, несущееся из глубин и переливающееся в волнах. Она замирала на берегах, точила скалы, обнажая жабий страх камней, глядящих из потока. Трудно сказать, чего недоставало воде, чтобы речь ее стала понятна, но, рассказывая свою пенно-хрустальную сказку, она сверкала тонкими брильянтовыми язычками, прощаясь с теми, кто оставался на берегу: со старыми деревьями, с синими плавучими вьюнками кьебракахетес[40], с подсвечниками пальм исоте[41], окропленными белым воском цветов, с кактусами, издали похожими на чьи-то зеленые следы, оставленные в воздухе, прощаясь и зовя с собой то, что сопровождает ее, увлекаемое мчащимися каплями: сыпучий искристо-золотой песок и обломки скал.
Майари, навсегда влюбленная в воду, знала, что в этот раз исполнится ее великая мечта, что в этот раз не найдется человеческого голоса, могущего вернуть ее с вожделенной дороги в зыбкие глубины. Джо своим зовом вырвал ее тогда из необъятности моря, и она укрылась в его объятиях, думая, что он прозрачен. Однако Джо — это крепкие стены, это мрак, где она погребена, как в могиле, и слышится лишь одно: цифры, цифры, цифры.
Она будет счастливой супругой реки. Никто, наверно, не представляет себе, что значит быть женой речного потока, такого, как Мотагуа, — он орошает своей кровью две трети священной земли родины, он служил путем для древних майя, ее предков, кочевавших на коралловых плотах, а после — для добрых монахов, для энкомендеро[42] и пиратов, плывших в больших или малых лодках с рабами, прикованными к веслам, от быстрин до устья, где течение обессиливает и засыпает среди аллигаторов, перед морской бесконечностью.
Майари знает, что слезы — круглые, что это необъятные жидкие шары, в которых тонет тот, кто любит без взаимности. Поэтому она не боится погибнуть в большой катящейся слезе мужа. Лучше умереть в потоке, чем захлебнуться в собственных слезах. Но как призвать смерть, когда, распростершись на волнах, как мученица, она поплывет вниз по течению? Как не думать о том, что над ней, убаюканной волнами, одетой в белое, лежащей на своей вуали, как на облаке, будут вести хоровод девять звезд, словно девять жемчужин из ожерелья Чипо?
И, притаившись в укромной хижине, она смотрела, как поднимается луна, самая большая в году, — круглое зеркало, в котором влюбленные видят себя мертвецами. Так говорила она сама с собой в каком-то мучительном забытьи, рядом не было никого. Только ее тело апельсинного дерева под блестящим куполом неба, неба, вбиравшего в себя искры трепещущего лунного сияния, чтобы рассеять их потом влажной, голубой пылью. Только волосы, собранные черным узлом, украшенные перламутровыми раковинками, будто апельсиновыми цветами. Островок. Островок, наряженный невестой. Ее несли ноги в крохотных атласных туфлях. Шла луна, шла девушка, шла река. Островок, наряженный невестой, окруженный со всех сторон луной. Лодки плыли ей навстречу. Чаша с шоколадом. Она пригубила. Красное золото с пеной в чаше, которую не ощущали ее пальцы, словно пальцы видели чашу во сне.
41
41. Исоте — невысокая пальма с узкими листьями. Белое высокое (около метра) соцветие, как бы продолжающее ствол, действительно напоминает огромную свечу.
42
42. Энкомендеро — испанцы-колонизаторы, владевшие землями вместе с проживающими на них индейцами. Формально индейцы считались свободными. Система энкомьенды была введена в 1543 г.