— Для меня она уже не…
— Почему же?.. Из-за платья?.. Сеньор, мы выпишем другое…
— Даже если она объявится, она уже не для меня… — И через секунду, стараясь пояснить свои слова, прибавил:- Не из-за платья. Если и объявится, она уже не для меня. Она встала на сторону тех, других, — индейцев, мулатов, негров, но я вовсе не собираюсь требовать или просить у нее объяснений. Зачем? Поступки стоят больше, чем слова. Майари стала другой; для меня она потеряна навсегда.
— Знаете, сеньор, у меня и так сегодня с утра неприятности, не хватает только, чтобы еще ястреб на голову наделал! Не кум, так вы; то глухой старик пытался растравить мне душу, то вы теперь огорчаете меня, даже больше, чем дочь, переметнувшаяся к другим. Мне остается одно: уйти…
Печаль подчеркивала ее красоту. Богатство увеличивало соблазны этой знойной женщины.
Коменданта не оказалось на месте. Донья Флора отправилась отдыхать, а Джо пошел за людьми. Теперь он знал, как действовать! Глупая девчонка! Он вербовал людей для всяких работ. Корчевка пней, вывоз леса, очистка земли… может быть, придется жечь ранчо, говорил янки, как бы между прочим, жечь, чтобы покончить с болезнями, с заразой, идущей к нам из Панамы, с черной оспой и желтой лихорадкой… Надо все предать огню, все старые хибарки, они лишь очаги заболеваний… Подряд их надо жечь, ибо лучше покончить с несколькими ранчо и пустить по миру какойнибудь десяток человек, чем позволить, чтобы все нанятые туда рабочие погибли от этих болезней…
Больше всего не нравилось людям то, что надо было отказаться от развлечений портового города. В лесах нет никакого веселья, говорили они между собой, нет радости, а хуже всего в этих дебрях то, что там только лес да лес, один сплошной лес. Кто не умеет обходиться без увеселений, тому лучше не ехать. Хороши часы, когда поют трубы и горны в военной комендатуре. Слушаешь, как они заливаются на утренней зорьке или играют вечернюю зорю. Смотришь, как швартуются пароходы, приходящие из Белиза, с островов или из самого Ливингстона. Гуляешь по молу, когда на волнах бурлит водоворот помоев, превращающийся в водоворот акул. Дивишься на красивые корабли, что заходят за бананами, глядишь на вереницу людей, ползущих, как муравьи, друг за другом с кистями бананов на плечах. Есть ли большее наслаждение для бедного люда, чем наблюдать, как работают «канчес»[47], как обливаются они потом на пароходах, как моют палубы, готовят обед, чистят картошку…
Много чего дорогого сердцу придется бросить в порту, если уйти в сельву на заработки… Или вот ждешь прихода пассажирского поезда и поднимаешься в вагоны первого класса, потом выходишь из второго: или, наоборот, проберешься во второй, а выйдешь через первый, сядешь и вообразишь себя путешественником. А зрелища? Можно любоваться в вечерний час фонариками на молу, блестящими четками, которые тускнеют рядом с иллюминацией трансатлантических гигантов. Можно пристать к толпе зевак и ждать, когда всхлипывающая цепь вытащит какоенибудь морское чудище. Да и бойцовых петухов не бросишь ради леса. А другим жаль бросить спиритизм. А иные не могли отказаться от… В общем, и думать нечего. Да и гуаро там вовсе не жгуч. О какой выпивке с приятелями можно говорить, если в тех местах живой души не сыщешь. Дай бог здоровья мистеру, предлагающему им такие большие деньги, но лучше оставаться бедными в порту, где от долгого любования морем нет-нет да и блеснут жемчужинки в глазах. Единственная надежда. И ради этого часами без устали глядят они в бескрайнюю даль. Если долго глядеть на море, соленая слеза может превратиться в жемчужину. Деньги предлагались хорошие, огромные. Дьявольски высокую плату предлагал гринго. Это все так, но есть и еще одно «но»… Надо жечь ранчо. Чтобы не было болезней. Ну, а если дело не только в этом, и есть какая-нибудь другая причина, и они совершат преступление? Деньги в конце концов всегда делают из человека преступника, хоть его никто и не арестовывает и не судит.
И тем не менее стоило только бросить людям приманку — большую плату, как они, один за другим, прилипали к ней, как мухи к патоке. Им давали задаток, несколько песо на дорожные припасы, а тем, кто хотел ехать поездом, достаточно было заявить об этом: проезд бесплатный.
Пароход уходил в полночь. Джо пригласил коменданта отобедать с ним на борту. Небольшая любезность перед возвращением в свое лесное логово. Донья Флора вначале приняла предложение, а затем отказалась. Джо Мейкер не понял. Словно она сказала не на испанском языке, которым он прекрасно владел, а на каком-то другом.
— Мне неудобно обедать вместе с вами, садиться за один стол, если вы говорите, что порываете с моей дочерью, сеньор Мейкер Томпсон. — А про себя подумала: «Пришпилю ему «сеньора» и фамилию, пусть не думает, что остается все тем же Джо; если он покончил с моей дочерью, то я покончила с Джо».
— Очень жаль… Может быть, зашли бы выпить | кофе?..
— Я подумаю, сеньор Мейкер Томпсон, ведь если у вас нет теперь ничего общего с Майари, то не должно | быть ничего общего и со мною…
— С вами должно…
— Со мною? Вот новость!
— И не последняя: с вами мне надо решать деловые вопросы.
— Я лишь на этот раз затрудню вас просьбой | получить деньги за мои бананы, потому что мне надо ехать. В дальнейшем буду справляться сама. И
— Правильно, я тоже так думаю. Я пойду, уже поздно; с минуты на минуту придет комендант. Если вы пожелаете зайти выпить кофе, буду очень рад.
— Если я зайду, то только ради коменданта; он телеграфировал в столицу, и ему не ответили. Просто ужасно… Жара, тоска. Сижу здесь, как прикованная, и не знаю, что делать… остаться ли, отправляться ли в Бананеру, ехать ли в столицу… Ах, впрочем… это верно, что вам дела нет до Майари!
— Как нет дела, донья Флора, если я ваш друг, если я друг вашего дома, если я люблю Майари… к чему:| мне это отрицать? Я только не вижу возможности остаться ее женихом, когда она вернется, или тотчас праздновать свадьбу, как я думал раньше, когда не знал, в чем она замешана.
— Мы еще не знаем, правда ли это.
— Ладно, потом выясним…
— Сомнение в таких случаях оскорбляет…
— Решать все вопросы разом — значит быть верхоглядом, как вы сами говорите… А пока всего хорошего, приходите пить кофе на пароход…
Она ненавидела его. Презирала всеми силами души. Слабые, правда, были эти силы, как у умирающего, который ненавидит и презирает живых, оставшихся проводить его в последний путь.
А мелкие поставщики бананов агонизировали. На них надвигалась большая плантация, словно море выходило из берегов, чтобы затопить долины среди гор, ущелья, лощины с жующими папоротниками, которые, шурша, жуют ветер и тянутся к свету из сумрака. Зеленое наводнение. Все затопляют, все покрывают банановые кусты, сотни, тысячи миллионов кустов, теряющихся вдали, уходящих за горизонт.
Мейкер Томпсон дважды перечитал телеграмму — бумажку цвета слоновой кости с голубым заголовком и виньеткой — официальную телеграмму, которую комендант расправил и протянул ему раскрытой.
— Как вам понравится?
— Это меня не удивляет: не раз бывало, когда, вспоминая о Чипо, она говорила странные вещи. Подождите, я постараюсь припомнить, попытаюсь точно воспроизвести ее слова. «Чипо — это не только имя и человек, как ты думаешь. Чипо — это голос всех, кто не желает лишиться земли, за деньги или даром. Почему хотят забрать Чипо? Чтобы он не повторял того, что известно всем? Ну, что ж, пусть засадят тогда весь народ в тюрьму».
— Слова, пришедшие вам на память, сеньор Мейкер Томпсон, все проясняют. Бедная мать!..
— Да, мне жаль ее. Эх, если бы Майари была такою, как она. Однако жизнь не дает всего сразу, или «враз», как говорил мой трухильянец.