Метла вдруг застыла в ее руках, сквозь пелену розовой пыли она увидела лохматого пса.
— А, ты уже пришел?
Пес всегда бежал впереди своего хозяина, лиценциата Рехинальдо Видаля Моты.
— Я думал, ты с кем-то разговариваешь, — сказал лиценциат, поспешно проходя мимо, чтобы не вдыхать кирпичную пыль.
— Я разговаривала с метлой…
— Значит, не с кем-то, а с чем-то…
— Все равно, какая разница…
— Нет, не все равно — говорить ли с человеком или с вещью!
— Здесь, на твоей земле, уже стало все равно. Нет больше людей, Рейнальдо.
— Рехинальдо, Сабина, Рехинальдо!
— Нету людей, — повторила Сабина Хиль. — Может быть, метла, эта моя метла, получше, чем человек. Метла метет, потому что ее заставляют мести. А люди, здешние люди сами в руки даются, так и норовят, чтобы ими пол подметали… Чего уж говорить…
— Сабина! — крикнул из своей комнаты Видаль Мота. — Согрей немного воды, мне надо побриться, и принеси полотенце!..
— Вода горячая есть. А вот полотенца чистого нет. Или обожди: может, уже проветрились те, что в патио развешаны. Я их утюгом досушу. Раньше-то можно было вешать белье на пустыре, а теперь эта шайка разбойников гоняет тут мяч палкой… И что в этом хорошего? Флювио, твой племянник, тоже с ними шляется. Хотела бы я увидеть, как его по голове трахнут.
Видаль Мота в нижней рубахе с газетой под мышкой выходил из уборной. Служанка несла в его комнату кувшин с горячей водой и только что выглаженное полотенце, еще хранившее тепло солнца и утюга.
— Ох, и сладко же пахнет белье, выглаженное паровым утюгом, — горелой сосной пахнет и золой. Потому мне и не нравится электрический утюг. Нет от него никакого запаха. Белье как мертвое. И что за прихоть бриться в эту пору? Солнце в глаза будет лезть! Обедать станешь или нет?
— Что-нибудь легкое. Ну, Сабина, придется мне сегодня снимать копию с завещания на такую сумму, на какую еще не составлялось ни одно завещание в этих краях. Я очень волнуюсь.
— Если у тебя дрожат руки, ты лучше не брейся. Не ровен час… Пойду-ка схожу за брадобреем, который тут, рядом… Чтоб привел тебя в порядок.
— Думаю, ты права. Я очень нервничаю. И совсем не попусту. Миллионы долларов… Долларики…
— Я пошла. А то будут тебе «оралики», как порежешься…
— Иди, Сабина, иди. Парикмахеру это сподручнее, у него ловче получается, — не «ловчее», как ты говоришь, «ловчее» не говорят.
— Ладно, говорю, как умею.
Миллион долларов. Точной суммы он не знал. И в. ожидании парикмахера тешил себя воспоминанием о ляжках Ла Чагуа, певшей песенку «Принцесса доллара»:
— Слава богу, что крыльцо подмела… — прошептала Сабина Хиль, когда у дверей дома остановился автомобиль раза в три больше гробницы святого Филиппа.
Приехали за лиценциатом. Парикмахер вторично прошелся бритвой по его лицу, соскребая последние волоски.
— Кончайте, мастер, — сказала, входя, Сабина. Не то щеки станут как ягодицы, и женить-то тебя тогда не женишь. Автомобиль за тобой приехал. Пойду скажу, чтоб подождали. Пусть под навес станут. Не автомобиль — дворец.
Боби Томпсон пригласил членов своей команды к себе в сад поглядеть на пару близнецов-американцев, приехавших из Нью-Йорка.
— Они тут в цирке выступать будут? — спросил Галисия Перышко.
— Не болтай ерунды, — ответил Боби, — это братья Досвелл.
— А что они такое?
— Как что? Братья.
— Ну, братья, а что они делают?..
— Адвокаты. Два знаменитых адвоката из НьюЙорка.
Хуареса Трепача разбирал смех. За стеклами окон, выходивших в сад, гости казались двумя манекенами в витрине. На них были костюмы прекрасного покроя. Один и тот же костюм из темной фланели — раз и два. Белая рубашка — раз и два. Красный галстук — раз и два. Одинаковые ботинки. Трепач хихикал, крепился, чтобы не прыснуть. Боби не понравилось такое неуважительное отношение к этим особам, и он дал Хуаресу затрещину. Хуарес покраснел, прикрыв рукой вспухшее, запылавшее ухо, смех захлебнулся в соленых струях.
— Не лезь ко мне, Гринго! Думаешь, если ты у себя дома, я побоюсь набить тебе морду? Скажи, добро какое твои земляки — уж и посмеяться нельзя… Мы же смеемся над тобой… Или над твоим отцом, когда ребята кричат ему «Папа!», а потом деру дают!
Томпсон Гринго дружески хлопнул его по плечу:
— Извини, Трепач. Я не прав!
— Нет, прав, — вмешался Галисия Перышко. Белая рубашка, как всегда, навыпуск, точь-в-точь лакейский фартук. — Трепач, он вредный.
— А тебе небось, если кость кинуть, можно и в глаз двинуть? Трус!
— Ладно, boys, я вас сюда не драться привел!
— Утихомирьтесь, вы, — сказал Майен Козлик. Боби привел нас сюда поглазеть на мистеров, которые дали ему для нас полный комплект — перчатки, биты, шлем, нагрудники. Мировые штуки.
— Мировые, но похуже, чем перчатка Кота с косами Перышковой сестры.
Торрес Гнояк не кончил фразы: кулак Галисии едва не въехал ему в скулу, — и въехал бы, если бы Перышко дотянулся.
— Гнояк, слюнтяй, не тронь мою сестру!
— Ладно, отстань!
— Вон мой дядя, — сказал Флювио Лима, когда вошел лиценциат Видаль Мота. — Это мамин брат, единственный мой дядя.
— Ну, пошли, ребята. Завтра на тренировку. Хватит, нагляделись. Кто идет, кто остается?..
— Останься, Трепач, — вмешался Боби. — Ты молодец, что не злишься на меня.
— Я уже забыл, только вот ухо горит. Ты ведь сам знаешь, Гринго, какие вы смешные; вот мы и не злимся на всякие ваши штучки — нам на них наплевать.
Видаль Мота, помощник старого Мейкера Томпсона, положил папку с торчащим из нее протоколом на мраморный стол. В центре стола отсчитывали минуты позолоченные часы с циферблатом в виде земного шара.
— Адвокаты Альфред и Роберт Досвелл из НьюЙорка, — сказал старый Мейкер Томпсон по-испански и добавил по-английски: — Сеньор лиценциат Рехинальдо Видаль Мота.
Когда все были представлены друг другу, приступили к чтению завещания, составленного Лестером Стонером в пользу его супруги Лиленд Фостер, а в случае ее неявки по причине смерти — в пользу граждан Лино Лусеро де Леон, Хуана Лусеро де Леон, Росалйо Лусеро де Леон, Себастьяна Кохубуля Сан Хуана, Макарио Айук Гайтана, Хуана Состенес Айук Гайтана и Лисандро Айук Гайтана. Подлинный текст завещания составлен на английском языке, копия на кастильском[68]…
— Э, постойте! — сказал Видаль Мота. — На кастильском?.. По нашей Конституции, государственный язык страны — испанский.
— Испанский или кастильский? — спросили адвокаты Досвелл по-английски.
Их вопрос перевел Мейкер Томпсон.
— Одну минутку. Сумма наследства так велика, что все остальное вылетело у меня из головы. Нет ли под рукой Конституции?
Адвокаты из Нью-Йорка высказали предположение, что гораздо легче давать советы, если им будут переводить слова Видаля Моты.
— Конституция или Великая Хартия? — повторил Видаль Мота. — Великая Хартия или Конституция? Законодатели не пришли к соглашению по поводу термина для обозначения Основного закона. Мне, например, название Великая Хартия режет ухо. Я слишком американец. Слово Конституция, мне кажется, подходит больше. Хотя…
Он смолк, увидев служащего, который принес Конституцию. Мейкер Томпсон взял ее и стал листать в поисках статьи, относящейся к государственному языку. Кастильский или испанский?
— Я вспоминаю свой экзамен по государственному праву, — продолжал Видаль Мота. Две пары восторженных глаз адвокатов Досвелл, не понимавших ни полслова из его речи, снова устремились на него. Меня экзаменовал старый профессор, известный адвокат Рудесиндо Чавес, и я выдержал экзамен, а остальные не сумели разобраться в статьях Конституции, очень трудных для толкования. А надо было только сказать «Основной закон», и больше ничего, а не влезать в статьи…