Сказав это, Пуак подул в грудь Видалю Мота, на кружочки вокруг его сосков цвета пробки.
— Зеленая сейба насылает сны жизни. Ее надо поливать, чтобы поддерживать вечную жизнь. Для нее нет запада. Солнце встает в ней со всех сторон. В кроне ее затаился дождь. Вместо листьев на дереве — птицы. Великое трепетанье крыльев. Гимн надежде. Живые и мертвые — в труде. Молния ломает зубы об округлое спокойствие сейбы. Плоды крепкого сна — в костяном безмолвии ее ветвей. Земля ложится отдохнуть у ее ствола, который не обхватят и десять человек со всеми своими сыновьями, прильнувшими к ее груди.
Умолк вещун и положил тяжелые руки на плечи Видалю Мота, потом стиснул плечи пальцами и стал громко читать заклинания:
— Красная сейба, сейба любовной борьбы, я, человек с желтыми чреслами, наполнил тебя красной кровью!
Зеленая сейба, сейба жизни, я, человек с темными ягодицами, наполнил тебя зеленой кровью!
Белая сейба, я, человек с розовыми пятками, наполнил тебя белой кровью. Да будут у тебя сыновья, вскормленные молоком женщин, и да оросится ими женщина, найдя в их телах белый сок, каким и ты создан, когда в тебе смешалось молоко твоей матери с молоком, которым твоя бабушка кормила твоего отца!
Пусть падет черная сейба, мучение, немощь, под лунными топорами!
Сеньор Бастиан Кохубуль выпустил из ноздрей и изо рта — трех курящихся жерл — дым, благовонный дым жгучей, как перец, сигары. Его лицо, окутанное дымным облаком, сияло от блаженства, даже будто морщины разгладились. А стоит ли вообще вспоминать о морщинах и годах! Хотя правый глаз уже и катарактой затягивало.
— В последний раз, Гауделия, — сказал он жене, смолю в свое удовольствие. За границей ведь курят другие табаки, слабые да надушенные.
— Со многим тебе придется распроститься, Бастиансито…
— С тобой тоже, Гауделия: сначала, говорят, туда отправят мужчин, чтобы мы для вас жилье присмотрели…
— И школы для мальчишек приглядите… — Наступила долгая тишина, прерываемая лишь попыхиванием Бастиана, с наслаждением сосавшего тусовую сигару. Затем Гауделия прибавила: — А ты помнишь, Бастиансито, как мы приехали с гор на побережье? Все было иначе, чем теперь, когда уезжаем!
— Моложе были, хочешь сказать?
— Все иначе, Бастиан, все… И взаправду деньги — дьявольское наваждение. Они и тебя, и меня, и детей — всех нас изменили. Так бывает, наверно, когда дьяволу душу запродашь. Да хранит нас бог! Не знаю, приходило ли тебе в голову, что стоит нам только захотеть чего-нибудь, а оно уж тут как тут. Раньше, Бастиан, бывало, как трудно нам доставались самые простые вещи, как мы думали, говорили о них, как мечтали зажить когда-нибудь по-человечески, чтобы у сыновей была своя земля, засаженная добрыми бананами.
— Лучше не вспоминать обо всем этом, жена.
— Если бы можно было не вспоминать, Бастиан… Раньше, когда моя мать, царство ей небесное, рассказывала про запроданные души, я не верила, думала, это сказки суеверной старушки, старческое слабоумие… Но со временем я на собственном опыте убедилась, что была то самая настоящая правда, чистейшая истина. Стоит только душепродавцу сказать: «Хочу этого, сатана!» — ив один миг, откуда ни возьмись, желаемое у него уже в руках. С той поры как вам сообщили о благословенном наследстве, нет такой вещи, какой бы я захотела и не получила… «Того-то хочу», — говорят мои дети и тут же получают. И сам ты уже не знаешь, чего просить, ломаешься, капризничаешь… Самое плохое, что богатым ничего не хочется, у них умирает желание…
— Вот потому-то, Гауделия, я и не возьму в толк, не могу объяснить себе поведение братьев Лусеро. Гнут спину, как бедняки, будто и не унаследовали ничего; милостыню не подают и злятся, злятся на нас, что мы едем за границу и дети наши будут учиться в тамошних школах.
— Да, странно они себя ведут. Разве что сила чудесная их хранит, — есть ведь силы волшебные, а ты не забывай, что Сарахобальда приходится Лино крестной, — вот и не попали они в сети дьявола, а мы одни поддались колдовству.
— Никакого тут нет колдовства, Гауделия, просто они никчемные люди. Так же кобенились и твои братья, когда мы перебирались сюда, на побережье. Столько лет прошло, а я помню. У молодых-то не бывает воспоминаний, значит, мы уже стары, очень стары. И по гроб жизни должны мы благодарить сеньора Ку- чо, моего крестного; как сейчас слышу его хриплый голос, когда он советовал нам податься на берег. «Не будь дураком, Бастиансито! — говорил мне бедняга чахоточный, мир праху его. — Зачем трудиться тут, где земля не родит? Ваше будущее на побережье». Он как в воду смотрел. Говорят, у чахоточных слух хороший, но у них, наверное, и зрение острее нашего… Эх, если бы крестный увидел нас теперь миллионерами!
— Ты верно говоришь. В ту пору и мои родители, и братья, и вся родня смотрели на сеньора Кучо, твоего крестного, как на самого дьявола, а на эти тучные земли как на нечистое место.
— Твои братья и разговаривать со мной перестали, а Хуан Состенес хотел даже пристукнуть меня, чтобы, мол, не подбивал на всякие глупости. И подумай, Гауделия, теперь на них тоже, — из-за того, что потащились сюда за нами, — на них тоже свалились с неба миллионы.
— Не говори слово «миллионы», так и слышится: «дьявольские миллионы», и дрожь пробирает.
— Так вот, сейчас эти самые Лусеро как братцы твои тогда. Не хотят сниматься с места, не желают себе добра, лучшей жизни…
— Ты другую сигару куришь или все ту же?
— Другую. Кто знает, сколько времени придется обходиться без своего курева. Ты уж постарайся выслать мне мой табачок, а то пропаду. Когда поедешь, не забудь взять кремень и несколько хороших» тусовых сигар. Крошеный табак можно насыпать в бутыль. Купишь его у Домингаса, смотри, чтоб был сухой, крепкий и духовитый. Мне нравится пропитанный сотовым медом.
— Потом и ты привыкнешь курить их курево.
— Привыкать к тому, к чему душа не лежит, удел бедняков. Никак тебе этого не вдолбить, рабская твоя душонка!
— Знаешь, Бастиан… Я тебе уже вчера об этом говорила и сегодня утром тоже: с тех пор как тебя богачом сделали, ты стал грубо со мной разговаривать, а это мне нисколечко не нравится. Обращения скотского не потерплю! Все богатые над женами измываются, потому что те им хороших денег стоят да для забавы служат. А у нас такого сроду не было, я всегда тебе в работе помогала, и если будешь со мной так обращаться, ничего хорошего у нас не выйдет. Узнала я тебя бедным и люблю таким, каким ты был, уважительным, разумным и степенным. А если я тебе не по вкусу, я не буду сидеть около тебя, как те богачки, которые за деньги мужьям пятки лижут. У меня есть свои руки, и, хоть не молода я, меня никто еще задаром не кормил.
— Прости, Гауделия… — Муж подошел и погладил по голове всхлипнувшую жену. — Не в себе я сейчас, голова делами забита, а тут ты ни с того ни с сего придираешься…
— Требовать к себе уважения — это называется «придираешься». Я не позволю тебе оскорблять себя, а раз ты называешь меня рабской душонкой, ты…
— Чего вы там шепчетесь, будто молитвы читаете или в грехах исповедуетесь! — во всю силу своего голоса рявкнул с порога Макарио Айук Гайтан.
— Если мы всегда так говорим, зачем же орать? — ответила Гауделия, смахивая слезы голой ворсистой рукой.
— Придется, Гауделия, — заметил Бастиан, ее муж. — Все богатые люди, даже наши, местные, стараются говорить, как гринго, громким голосом…
— Пора кончать с нашим шепотком — сюсюкаем, как вшей прикусываем, — сказал Макарио. — Гринго кричат друг на друга, будто все у них там глухие, и мы тоже так будем говорить… Только темные люди говорят как мы, со страхом да с оглядкой, по углам шушукаются…
— Уж не знаю, что и сказать тебе, Макарио, — возразила Гауделия. — Ведь образованные люди тоже никогда голоса не поднимают…