— Бюстгальтера, Корона, бюстгальтера… Смешное словечко. Но ведь, говорят, мы теперь должны поблагородному выражаться.
Дождь вдруг стих, и послышались голоса двух других невесток.
— Сухой ниточки на нас нету… — заверещала в дверях сеньора Арсения, супруга Хуана Состенеса, и почти в ту же секунду послышался грубый голос Игнасии, жены Лисандро:
— Как чувствуешь себя, Корона? Ну и дождичек! Насквозь промокли! А каким чудом Гауделия в этих краях оказалась?
— С мужем пришла.
— Да, да, — я его видела в столовой с алькальдом и судьей.
— А почему вы не пойдете к огню? — спросила донья Корона. — Идите, скажите прислуге, чтобы помогли вам просушить волосы, одежду… Не дай бог, схватите воспаление легких!
Гости отправились на поиски полотенец и огня, туфли тоже промокли насквозь, — а донья Гауделия заметила им вслед:
— Кумушки-то наши еще больше свихнулись, чем ихние мужья.
— И свихнулись, и от спеси надулись!
— От спеси не прибавишь в весе, Корона!
— Сумасбродки! Настоящие сумасбродки! Как только узнали, что стали богатыми, совсем сдурели и ведут себя как девчонки.
— Деньги — это истинный образ дьявола. Это сам дьявол — с хвостом, с рогами, с копытами. Он и их тоже околдовал…
— Да хранит нас господь бог, Иисус Христос и пресвятая дева Мария!
— Поглядели бы, как мои сыновья с ума сходят.
— И мои, Гауделия… А Макарио-то, мой муж, велит нам всем не по-людски разговаривать, а на крик орать.
— Чтобы, значит, подражать этим гринго, которые кричат, как зазывалы на праздниках, дерут горло, как уличные мальчишки.
— По мне, они не говорят, а лают. Какая глупость учиться лаять на старости лет!
— Эх, Корона, в проповедях говорят, что все надо испытать.
— Знаешь, Гауделия… — В дверях показался Бастиан. — Надо бы справить девятины святому Иуде Тадео.
— А я думал — другому Иуде, — загоготал Бастиан.
— Явился, горлопан! — недовольно поморщилась Гауделия. — Хотя бы уж с нами говорил по-человечески, не по-гринговски. А другому Иуде мы не молимся. Это вы ему поклоняетесь, искариоты, продающие землю… Слыханное ли дело! Продавать землю без надобности! Это все равно что продавать нашего господа бога… Унаследовали богатство несметное, а над каждой монетой трясутся. Моя бы воля была, Корона, отдала бы я землю самым бедным, пусть обрабатывают.
— Земля, — заявил Бастиан, — будет пущена с торгов на площади. И бедняки и богатые, все смогут свою цену предложить.
— Скажи прямо «богатые», Бастиан, потому что бедным или вовсе не подступиться, или столько выкладывать надо, сколько ты запросишь, не иначе.
— А где же Игнасия и Арсения? — осведомился Бастиан.
— Пришли насквозь промокшие, — сказала сеньора Корона, — и сушатся на кухне.
— Пойдем, Бастиан, — сеньора Гауделия поднялась с края постели, где сидела, — а то нас дождь захватит…
— Эх, зря я в автомобиле не приехал, — ответил тот.
Сеньора Корона закашлялась, словно чем-то поперхнулась.
— Хороша больная… А мы слыхали: рукой шевельнуть не может…
— Мы болеть не привыкли, скажи ему, Корона.
— Вот именно. Спасибо, что пришли. Мы к вам заглянем с Макарио, как только у меня с глазами получше станет.
— Заварите мальву и сделайте теплую примочку. Гной-то идет из слезного фитилька, потому и струпья на веках.
— Какая там примочка из мальвы! Не будет плакать, и все пройдет, авторитетно заявил Бастиан. Здоровье от вас самих зависит. Другие бы на вашем месте были бы счастливы с половиной того, что имеете.
— Ах, Бастиан, не в одних деньгах дело! Если бы у меня было все золото мира, а моих бедных сыновей обратили бы там, на чужбине, в евангелистов, разве могла бы я быть счастливой? Если их сделают евангелистами, протестантами или масонами, они не попадут на небо, и тогда смерть нас разлучит навеки, а у католички ведь одна надежда — попасть в рай.
— Вон вы о чем печалитесь, Корона…
— Это моя главная забота, Бастиан. Богатая ли, бедная ли, я хочу соединиться на небе со всеми своими детьми, и каждодневно молю об этом господа бога и пресвятую деву. Здесь, на земле, нам приходится разлучаться. Но на небе, где вечное блаженство, я хочу, чтобы со мной были все они, все до единого.
— А сейчас они где? Их что-то совсем не слышно.
— Английский язык учат, Гауделия. Ваши тоже небось этим же занимаются?
— Да уж конечно. Бастиан хотел, чтобы и мы подучились, но я сказала, что не подобает нам на старости лет язык по-иному подвешивать.
Выйдя в коридор, они столкнулись с Макарио. В одной руке он держал бутылку виски, в другой — поднос с рюмками.
— Уже уходите… А я несу вам кое-что крепенькое. Ну, ладно. Выпейте так, на ходу.
— Чтобы не обидеть тебя, — сказал Бастиан, — я выпью, а Гауделия спиртного в рот не берет.
— Да, ты выпей, а я пойду посмотрю, что там наши невестки делают.
— Они на кухне, — сказал Макарио. — Мы можем все пойти туда и поднести им по рюмочке… в утешение за купанье.
Бастиан выпил, и мужчины последовали за сеньорой Гауделией поздороваться с «утопленницами». Хуан Состенес и Лисандро уже были там, привлеченные не бедой, случившейся с женами, а бодрящим запахом кровяной колбасы, шипящей на сковородке.
— Не проведете нас, голубчики, — сказала, входя, сеньора Гауделия. — Я-то сначала думала, вы, нежные мужья, здесь из-за Марии Игнасии и Арсении. Ну, ладно, а вы, кумушки, уже напробовались? Любимая еда Хуансоса. Ишь глаз не сводит. Мне тоже нравится, да желудок не выдерживает. Выпили бы глоточек. Это полезно, когда вымокнешь.
— Бегают в одних штанах, вот и вымокли…
— В каких штанах? — удивилась Арсения.
— В обыкновенных, — то, что на вас надето, платьем не назовешь, продолжал подшучивать над ними Макарио. — Оголились до пупа, а юбки выше коленок…
— Не говори глупостей, Макарио! — пробасила сеньора Игнасия и добавила естественным тоном: — Нравится вам или нет, а мы должны привыкать так одеваться. Если мы приедем туда в юбках до полу, нас за цыганок примут.
— Сомневаюсь, что все женщины смогут приноровиться. Тебя, например, Гауделия, и сеньору Корону не согнешь, — проговорил Бастиан, не то всерьез, не то в шутку, ища глазами Макарио, супруга Короны.
Тот кивнул головой и пробурчал:
— Да… Разве что жену мою, Корону, заново переделывать придется… Все равно как индейцы, которые в своих банях-темаскалях голыми моются. Сейчасто она вас не разглядела больными глазами и небось в самом деле поверила, что вы в одних штанах.
— Нет, не в одних. У нас еще и аппаратики есть в ушах — слушать, как вода на дворе журчит, — сказала лукаво сеньора Арсения, давая понять, что ехидные слова Макарио о штанах значат не больше, чем шум дождя. И прибавила: — Корона только и знает спать да молиться, все остальное для нее — грехи адовы…
— Всяк живет по-своему, — вмешался Хуан Состенес, не сводя глаз с жаркого, и сплюнул, чтобы закончить фразу: при виде колбасы рот переполнился слюной. — Если там такая мода, то моя жена сто раз права. Как они будут ходить пугалами в длинных юбках, если все ходят в коротких?
Макарио снова наполнил рюмки, и Гауделия сочла момент подходящим, чтобы расплатиться с Арсенией за насмешку над благочестием бедной Короны:
— А ведь не только платья укорачивать придется, но и волосы. Почем зря обкорнают. И имена тоже. Лусеро говорят, что наши имена не слишком подходят для высшего света: Арсения, например, будет Соня, а Мария Игнасия — Мери…
— Вы думаете нас этим испугать, Гауделия? — не замедлила возразить сеньора Игнасия. — Да, я буду Мери, а Арсения — Соня: русское имя, как в том фильме…
— Вот и хорошо, обзаведетесь именами богатых и сможете общаться с честными людьми, а мы пойдем, Бастиан, у меня от этой колбасы аппетит разыгрался…
— Ну, так оставайтесь обедать, — послышался тихий голос Короны; она перестала молиться, встала с кресла и пришла в кухню.
— Как я рада, Корона, что ты приободрилась, но не советую оставаться в кухне, тут так жарко и дымно!
— Я пришла, Гауделия, напомнить Макарио, чтобы он зашел к доктору за глазными каплями для меня.