Словно в музыкальной шкатулке, где звенит одна и та же мелодия всякий раз, как заводят пружину, отдавались в голове Мейкера Томпсона шаги, его шаги, его, бесцельно бродившего по улицам Чикаго. Кто., кто над ним тогда посмеялся? Не Ричард Уоттон, нет. Шутник, надевший маску археолога Сальседо, даже не знал про Обезьяний поворот, про несчастный случай, стоивший Пейферу проломленного черепа, а если б и узнал, не придал бы этому значения, занятый своим делом: подготовкою отчета, вдребезги разбившего аннексионистские планы Мейкера Томпсона. А потом еще один неожиданный номер: дочь оказалась беременной.
Такое бывает один раз в жизни. Его никто тогда не остановил. Он вышел на асфальт, волоча ноги, одряхлев от внезапной апатии, растерявшийся, раздавленный небоскребами, колесами автомобилей и волнами озера Великого, которые отшатывались от берега, пугаясь рева громадины города.
С трудом вынырнул он из глубин своей памяти. Так много улиц осталось позади и так много их надо еще пройти, что он заколебался, как заблудившийся пес, идти ли дальше или оставаться на месте. Железо, уголь, зерно, мясо, кожи, — и он со своей побелевшей бородкой.
Один раз в жизни случается, когда теряешь и больше не находишь себя.
Он отбросил воспоминания и, обогнув острый мыс вздоха, спросил дона Герберта:
— Что вы жуете, мистер Крилл?
— Фисташки… Мне пора… Важное свидание в клубе… Вы понимаете, чтобы не отстать от «Фрутамьель», мы поддержим военную шумиху в прессе…Он кружил по залу, жевал и выплевывал слова. — В мире концы не сходятся с концами, мой добрый друг, мы оплачиваем объявления в газетах, рекламируя плуги, швейные машины, гидравлические насосы, куклы и детские соски, и доходом от этих вещей, облегчающих и увеселяющих жизнь — ибо мы рекламируем также пианино, аккордеоны и гитары, — покрываем стоимость тех полос, что занимает в газетах наша пропаганда войны: сообщения, комментарии, карикатуры…
И он удалился, скользя по саду на своих бесчисленных мозолях; в дверях столкнулся с Боби и Пио Аделаидо, которые с ним поздоровались.
— Папа называет его «Вечный жид», — сказал Боби на ухо другу и прибавил, входя в дом: — Жаль, что ты не можешь пойти сегодня вечером в Серро. Будем играть в большую войну, все против всех. Разделимся на две армии и вооружимся камнями… Лучше всего плоские и круглые, вот такие, — он раздвинул полукругом большой и указательный пальцы. — А летят они жуть с какой силой! Как швырнешь, так… з-з-зум… и прямо в лоб.
Погулять — значило бегом обежать тысячу мест. Боби хотел познакомить Пио Аделаидо со своими друзьями.
— Увидишь моих друзей, — повторял он на каждом шагу.
Это было очень важно, что все ребята — его друзья. А раз они были его друзьями, то должны были стать друзьями и Пио Аделаидо, который им расскажет про побережье. Ребята зададут уйму вопросов, и Пио обязательно должен ответить; если чего не знает, надо выкрутиться, только не промолчать.
— Кто молчит, тому крышка, старик. Такой у нас закон, закон нашей команды. У кого не хватает мозгов, чтоб выкрутиться, если чего не знаешь, того одной левой под ложечку… А сковырнется, ему и крышка. Если тебя, например, спросят, есть ли на побережье змеи, скажи, что там их тьма-тьмущая. А спросят, какой величины, смотри не сдрейфь, скажи «все метров по двадцать», иначе ребята подумают, что там у вас одни глисты водятся…
Но друзей Боби увидеть не удалось. Одни были в школе, другие в колледже. Только Козлика Мансилью встретили у дверей дома. Козлик выпил слабительное и не имел ни малейшего желания разговаривать. Ну, не беда, вечером все соберутся, все обещали прийти в Серрито играть в войну. Боби объяснил приятелю, что не ходит в колледж потому, что его скоро увезут в «Соединенные Статы». Он хочет быть летчиком. Гражданским летчиком.
— Сколько телят у твоего папы? — осведомился Боби.
— Голов триста… — ответил Пио Аделаидо. Боби рассердился.
— Ну, ты, — буркнул он, — мне-то уж не заливай! Я сам тебя выкручиваться учил, а ты мне же и врешь: триста братьев, говорит!
— Ах, братьев!
— Понятно, братьев, старик. Мы в команде зовем братьев телятами, матерей — коровами, а отцов — волами…
— Но у волов не бывает телят, — поправил Аделаидо. — Ты теперь сам заливаешь.
— На побережье, может, и не бывает. Там быки есть, а здесь мы называем волами отцов, и у них бывают телята. У тебя сколько братьев?
— Четверо… А вот двоюродных целая куча… Я самый старший из родных братьев… А среди двоюродных есть и постарше, сыновья дяди Хуана…
Мальчики выпили воды. Каждый по три стакана. Животы звенели, как стеклянные барабаны.
— Вот было бы здорово, если бы ты поехал с нами на побережье! Там получше здешнего.
— Только жара чертовская…
— Жара чертовская, да получше, чем здесь. Тут холодно, скучно, все куда-то прячутся.
— Если твой папа попросит моего деда, он, может, и отпустит. Мне бы хотелось посмотреть, как там у вас, а потом с твоими братьями и другими ребятами составили бы бейсбольную команду…
— Ив войну сыграли бы…
— Вот увидишь, как мы сегодня вечером схватимся в Серро. Ты не думай, что это так, баловство; будет жарко… Но все-таки здорово было бы затеять войну и на побережье.
Когда автомобиль остановился у дверей отеля, Боби крикнул:
— Здорово живем!
Отец Пио Аделаидо был в холле с гостями, — так сообщил швейцар. Какие там гости, просто один земляк с побережья, лейтенант.
— Нет, это гость, — сказал Боби, вошедший поздороваться с сеньором Лусеро и поговорить насчет приглашения на побережье: если Лусеро попросит дедушку, тот непременно отпустит, — это гость, хоть и ваш земляк.
— Ладно, пусть гость… — ответил Пио Аделаидо, шагая через холл, заполненный людьми и большими цветочными вазами, и размахивая руками для храбрости.
Боби подошел к дону Лино, который разговаривал с лейтенантом Педро Доминго Саломэ, и попросил отпустить Пио Аделаидо погулять с ним, с Боби, вечером после обеда.
— Пожалуйста, пусть идет, — согласился Лусеро.
— Спасибо! — сказал Пио Аделаидо. — Ты зайдешь за мной, и мы отправимся.
Боби уже попрощался, когда вдруг вспомнил, что, войдя, не снял кепи, бейсбольное кепи с длинным и широким козырьком-лопаткой.
— Вы останетесь с нами и пообедаете, — говорил Лусеро, не обращая внимания на отнекивания лейтенанта. — Пио Аделаидо сбегает в номер, а мы выпьем пока по второй стопке. Возьми ключ, сынок, поднимись наверх и принеси мне мои таблетки.
Мальчик повернулся и пошел, размахивая для храбрости руками, — конца нет этому холлу, полному людей! — а Лусеро дружески похлопал офицера по колену и сказал:
— Нет, это хорошо, очень хорошо, что вам дали повышение. Так вот и делают карьеру, приятель.
— Кстати сказать, дон Лино, я думаю подать в отставку.
— В отставку, когда вас повышают? Пойдемте в ресторан. — Лусеро встал, гостю тоже пришлось подняться. — Хорошего винца за новый чин. Пива? Ну, нет. Пиво не пьют в таких торжественных случаях. Ведь вы теперь капитан.
— Видите ли, — продолжал Саломэ, — я хочу выйти в отставку, конечно, когда кончится эта история: не думайте, я не стремлюсь увильнуть от войны, в отставку, чтобы купить вместе с вами землицы и сажать бананы.
— Это не плохо, но, по-моему, не стоит вам бросать военную службу. Галуны добывать легче, чем сажать бананы. Военный чихнет — ему платят. Можно сказать, звезда ваша восходит.
— Ну, а этот паренек что тут поделывает? — спросил новоиспеченный капитан мальчика, который вернулся с лекарством для отца, еще раз пройдя через ненавистный холл.
— Мы с Боби Томпсоном ходили к его друзьям. Только их дома не было. Постучим в дверь и идем дальше.
— Вроде как письмоносец. Не так ли, сынок? Вот что значит быть мальчишкой, капитан. Постучал в дверь к приятелю, и уже доволен. В этом возрасте у ребят не дружба, а скорее влюбленность какая-то, вам не кажется?
— Нет, папа, совсем не так было, как вы говорите. Мы не сразу уходили, а стояли у дверей. Боби еще и свистел им, чтоб узнать, дома они или нет.