Донья Флора без долгих раздумий поддержала предложение коменданта. Сеньору Кайнду, как более дипломатичному, следует отправиться в столицу страны повидать высшие власти и получить соответствующее разрешение; а сеньору Мейкеру Томпсону, человеку, рожденному быть повелителем, как говорила о нем донья Флора, восхищенная фигурой и образом мыслей великана гринго, следует идти в сельву, в леса.
— В столице, — посоветовал военный комендант, сеньору Кайнду надо добиться, чтобы министр внутренних дел вызвал алькальдов по одному и дал им понять, что правительство, мол, заинтересовано в продаже земли, обработанной или необработанной, ради будущего страны. Никто не станет отрицать, что процветанию государства не смеет препятствовать всякая прибрежная мелкота, которая цепляется за свои земельные клочки, хоть эти клочки и прокормить-то никого не могут.
— Ведь им же платят; это не грабеж, а покупка! — воскликнула донья Флорона.
— А молодой Джо, Джо, как его называет Майари…Для чего бы коменданту делать эти намеки? Чтобы все видели: он тут не зря сидит, в потолок плюет, а примечает и взгляды, и вздохи, и улыбочки, и все больше с ее стороны, а этот гринго — просто деревянный идол… — Молодой Джо отправится в сельву. У вас в усадьбе, донья Флора, наш кабальеро может устроить свой штаб, сажать вокруг все, что нужно; в пойме реки много земли, подходящей и для банановых плантаций. Надо скупать все продающиеся участки и прикинуть, что делать с теми, кто ставит палки в колеса прогресса… — Поднявшись, он дружески хлопнул Мейкера Томпсона по спине и продолжал: — Ибо решимости Зеленому Папе не занимать. Это имя освещает ему путь.
— Доброй вам ночи, комендант, — послышался голос доньи Флоры, — и сеньору Кайнду — ни жары, ни мошкары… Где найдется такой дипломат!.. Столица… днем холодно… ночью просто ужасно. Здесь, на побережье, я — женщина деловая, не сижу ни минуты, а там меня одолевает хандра, и я все время клюю носом, словно с неба сыплется в глаза пыль уснувших миров. Очень приятно с вами беседовать, но у меня много неотложных дел. Идем, Майари…
Толкнув дверь, выходившую на улицу, где все дома поглотила безбрежная жаркая ночь, — только звезды кололи глаза, как рассыпанная щепотка золотого перца, — донья Флора вдруг охнула, споткнувшись обо что-то, и закричала:
— Ох, этот Чипо Чипо слышал, о чем мы тут говорили! Смотри не вздумай болтать, Чипо, не твоего ума это дело!
Два шага — и комендант вырос перед оторопевшим слугой, грозя убить, если он обмолвится хоть словом о том, что услышал. Стоическое, покорное, словно отрешенное, как у всех индейцев, лицо Чипо при первом ударе судорожно сморщилось, будто кожа на нем впитала всю боль.
— Закую в кандалы и отправлю в столицу, подлый индеец, но живым тебе туда не дойти, если хоть полслова обронишь о том, что слыхал!
Кайнд подался вперед, собираясь вмешаться. Он никогда не видел, чтобы человека били вот так, прямо в зубы, как не бьют и животных. Но его остановила могучая рука Мейкера Томпсона.
— Вы же мне сказали, что вы сторонник политики невмешательства!
— Но он его избивает!
— Правильно делает, и, если нам предстоит вмешаться, мы будем всегда на стороне тех, кто бьет!
Вдали густел рев пароходной сирены. Однорукий смолчал и, только когда очутился на белом судне, пришедшем за почтой, сообщил Джо о своем решении вернуться в Новый Орлеан. Багаж Кайнда был уже на борту, и на прощание, перекрывая голосом скрежет якорной цепи, Кайнд крикнул по-английски:
— Мы подонки, подонки! Подонки нации с большими благородными традициями!
Его уже не было слышно, только взлетала вверх палка-рука.
III
Чипо Чипо... Чипо Чипо... Чипо Чипо... Даже имя его неуловимо. Его искали патрули, но он словно превращался в иней, в крупинки холодного пота, сверкающие поутру на кактусах и испаряющиеся с восходом солнца, когда земля и небо заливаются такою желтизной, что глядеть страшно, — надо жмуриться, не то сгорят глаза в огне прибрежного пожара.
Под именем Чипо Чипо выходил он на свет дорог, но, назвавшись Чипо Чипо, сразу исчезал, и только оставалась от него, от вольного ягуара, колдовская сила, витавшая среди белок, попугайчиков и обезьянревунов, чтобы он снова мог объявиться, назвав себя Чипо Чипо, и снова стать самим собою — Чипо Чипо.
Кипящие болота, вздувшиеся волдырями стоячие воды под давящей, зеленой, губчатой мглой безмолвной сельвы; блики из черного серебра и жаркий, как в печи, воздух — все приходило в движение от его шагов по камням, от его дыхания, дыхания человека с легкими, полными крохотных рыбок, чтобы дышать под водой; или от его прыжков с лианы на лиану среди веток, распростершихся крыльями гигантских летучих мышей, или от взлетов вверх по стволам деревьев после сна на ворохе сухих листьев.
Он один умел произносить свое имя так, чтобы исчезать и появляться в одно мгновение, быть и не быть в одном и том же месте. И ветер гулял по хижинам, ветер, кислый от духа человека, всю жизнь толкущего муку из маниоки[15], когда он говорил, а говорил он жестко, твердо, прямо: «У вас купят землю, чтобы выбросить всех отсюда». Владельцы земли, их жены и многочисленное потомство женского и мужского пола, словно стояли на цыпочках, слушая его, такие они были худые, такие раздетые — острые уши, носы и плечи, — слушая тревожный голос, шелестевший по дворам и деревням, в сельве и в пойме реки Мотагуа.
Так, «одним махом», разбиваются дни, говорил он, дни обычные, такие, как все прочие, так разбиваются «одним махом». Так же разбилась и цепь его дней в то утро, когда он покинул свой дом, теперь обветшалый, заброшенный, и цепь дней старейшин из муниципалитетов: Чипо Чипо надоумил их идти в город искать защиты, чтобы не остаться нищими, и они пустились в путь. Сколько надежд роилось в душах алькальдов и синдиков[16], терпевших пытки башмаков-гробов[17], надетых специально для поездки в город, и костюма из саржи, и накрахмаленной рубахи с непременным черным бантом-трилистником! И они шли, неся с собой документы на право владения землей[18], пропахшие плесенью, терпким запахом жестяных трубок, где их хранили, со стертыми печатями медного цвета, печатями, погибшими не от руки злодея, а умершими от дряхлости. Эту подлинную древность бумаг, таящую в себе священные права, держали крепкие руки деревенских старост, а молодежь тем временем с трудом подавляла желание пустить в ход ружья и мачете.
Отряды солдат врывались в ранчо без спроса и разрешения: они искали Чипо, хотя чаще всего требовали съестного, обессилев от гор и воды, воды, бурлившей в реках или падавшей из туч, которые грудились в выси, чтобы завесить огненное небо мраком.
В ранчо, в деревнях солдаты спрашивали о беглеце, и если отвечали мужчины, они говорили твердо — Чипо; если же отвечали женщины, они глотали ударение и мягко произносили — Чипо. Что за диво, что за преступный сговор, что за чертовщина была в этом? Отчего так по-разному произносили мужчины и женщины имя сына Чипопо Чипо, внука Чипо Чипопо?
Солдаты вконец стаптывали сандалии, гоняясь за беглецом, и так много думали о его поимке, что порой им казалось: он идет вместе с ними. Отряды силой, а после их налетов являлся Зеленый Папа, «светловолосый служитель прогресса», как называла донья Флора жениха своей дочери, Мейкера Томпсона, и предлагал продать ему землю за кучу денег, — он рассыпал перед глазами золотые монеты, — по цене, какую они запросят сами.
15
15. Маниока (маниок) — растение семейства молочайных. Вареный маниок по вкусу напоминает печеный картофель.
17
17. …терпевших пытки башмаков-гробов. — В селениях индейцы стараются придерживаться старых правил и ходят в традиционной одежде, но для «официальных переговоров» они вынуждены надевать «городской» костюм — иначе чиновники отказываются с ними разговаривать.
18
18. …документы на право владения землей… — Имеются в виду так называемые «титулос» — документы на индейских языках, записанные латиницей в XVI–XVII веках, куда входили легенды о происхождении племени, история странствий, родословная владык и, в частности, перечислялись земли, на которых традиционно селились члены той или иной общины. Такие документы община ревностно охраняет не только от чужих рук, но и глаз. И лишь в безвыходной ситуации «титуло» извлекается из тайника для представления суду.