Нелепая ситуация — ревновать к чужой планете…
А в остальном жизнь течет размеренно и ровно.
Очень ровно. Слишком ровно.
Вот и сегодняшний вечер проходит, похожий на десятки, сотни длинных молчаливых вечеров.
Трехлетний Юра, восседая на полу, строит из лабировых кубиков какое-то немыслимое сооружение: то ли ракетный ангар, то ли Вавилонскую башню. Как ему только не надоест возиться с этими противными камешками? Будь ее воля — она бы выбросила весь потусторонний мусор куда-нибудь подальше. Они какие-то неприятные, эти камни, какие-то неправдоподобные.
Теплые и скользкие на ощупь, они прилипают к рукам, словно железо к магниту. Ни к чему другому не прилипают, а к живому телу прилипают. И еще это нездешнее гипнотическое свечение…
Но Юрка от камешков без ума. Попробуй спрячь — рев на весь день.
Зато Андрей блаженствует, когда сын играет с лабиром…
Андрей закрыл книгу, разгладил строгую синюю обложку: «Алексей Кривцов. К вопросу о квазиатомной структуре дозвездного вещества в лабировых образованиях». Молодец Алешка. Может быть, многовато фактов и маловато выводов… Но это даже хорошо.
Бунтарская мысль об искусственной природе лабира сквозит между строк, напрашивается сама собой. Молодец!
Алешка… Два года ни слуху ни духу… Первая разведка за пределами Галактики…
Там, в неизмеренной дали, за солнцем солнце открывая…
— Андрей, выключи ты это старье или сделай потише! Слушать тошно!
Нина поправила плед на коленях и раздраженно отвернулась от телестены.
— Тетя нехорошая, — констатировал Юрка, не отрываясь от своих дел.
Андрей безропотно убавил звук. Низкий печальный голос певицы теперь почти шептал:
Увидят люди край земли и остановятся у края…
Может быть, у него дурной вкус, но ему нравится Селена Суона. Нравится простая старая песня, белое лицо и бледная рука в бессильном взмахе:
Перед стеною вечной тьмы замрут лучи радиотоков…
— Вы не представляете, что вы натворили, — говорил Медведев, расшвыривая носком ботинка ворохи палых листьев. — Вы не физик… Если бы не ваш крамольный эксперимент, ни один земной звездолет близко не подошел бы к кристаллопланете… В ближайшем столетье, по крайней мере…
— Почему?
Они шли по дикому сосновому парку Академгородка. Шеф вертел в пальцах хвойную лапку и колюче усмехался.
— Вы не физик, и до вас не дойдет весь размах ученой паники. Оказалось, что в молекулах лабира нет атомов. Молекула есть, а атомов нет. Смешно?
— Как нет атомов? Из чего же состоят молекулы?
Ведь во всех химических реакциях…
— Совершенно верно, во всех химических реакциях лабир ведет себя как обычное вещество… Но атомов в нашем понимании в нем нет. Есть… как бы это вам объяснить… стабильные энергетические сгустки, что ли… Словом, имитация атомов, квазиатомы…Теперь вы представляете ситуацию? С одной стороны, как будто еще одно подтверждение «барьера Штейнкопфа» — безатомная структура. С другой стороны, ваш «посев» — а что, если он «взойдет»? Ведь тогда придется пересматривать не только биологические каноны, не только отменять «жизненный барьер», но и вообще все начинать сначала! Вот какие дела, дорогой мой нарушитель спокойствия…
В последний раз они встретились в номере гостиницы. Медведев поднялся навстречу, непривычно сияющий и возбужденный.
— Танцуй, ученик чародея! Совет решил, наконец, послать экспедицию на ПКК-13СД38А… Кстати, планете дано имя — Прометей… Неплохо? Так вот, звездолет «Королев» летит к Прометею через две недели. Цель — проверка результатов эксперимента космобиолога Савина. Научный руководитель академик Медведев. Ну что же ты не танцуешь? Твоя взяла!
— Наша взяла, — тихо поправил Андрей. — Наша, Петр Егорыч…
И хрустнут в сомкнутых руках предохранительные вехи…
— И знаешь, кто яростнее всех настаивал на экспедиции? Штейнкопф! Да… Старик еще хоть куда. С таким и воевать приятно…
И прозвучит сигналом к бою неукротимость древних снов.
И снова вспыхнут за спиною крутые крылья парусов…
— Пойдемте ко мне, — предложил Андрей. — Такое событие надо отметить…
Медведев сразу потускнел, замялся, отвел глаза в сторону.
— Понимаешь, после одного… Понимаешь, не могу видеть детей. Сын у меня… Четыре года… Сразу — жена и сын. Я до сих пор… Не могу, Андрей, извини. Посидим лучше в кафе. Если ты не против. На добрый путь…
Певица раскланивалась под аплодисменты, кокетливо улыбалась и приседала. Это было уже неприятно и как-то обидно.
Андрей выключил телевизионную программу, и экран, погаснув, превратился в обыкновенную стену, не отличающуюся ничем от трех остальных.
Очень хотелось курить, но курение разрешалось только на кухне, а уходить в одиночество не хотелось.
— Послушай, Нинок, может быть, нам немного пройтись?
Нина отложила книгу, спустила ноги с тахты, нащупывая тапочки.
— Наконец-то я слышу речь не мальчика, а мужа…
Башня рухнула со стеклянным звоном. Юрка, испустив победный клич, помчался в свою комнату одеваться. В его личном перечне радостей жизни семейные прогулки были на первом месте.
Они шли втроем по вечерней улице, в бесшумной метели огней. Юрка, сосредоточенный и самостоятельный, в центре, Нина чуть впереди, Андрей на полшага сзади, изредка посматривая на прохожих из-за поднятого воротника.
Привычка поднимать воротник на улице появилась у него недавно. Он стал мнителен, почему-то панически боялся, что его узнают, будут приставать с разговорами, с обвинениями или сочувствием.
Как-то Нина, высмеивая этот нелепый страх, предложила ему носить маску. Но Андрей отнесся к предложению серьезно и, подумав, покачал головой: — Человек в маске будет бросаться в глаза…
У Нины сразу пропала охота шутить…
Улица в эти часы была полна народу, но на них никто не обращал внимания. Многоголовый и многоголосый людской поток упруго тек по тротуару, разделяясь на ручейки и речки. Начинали работу театры и кинозалы, клубы и вечерние кафе, спортивные комплексы и центры самообразования, общественные лаборатории и университетские лектории. Ручейки и речки текли в беспрерывно вращающиеся двери, но поток на улице не ослабевал: домоседов за последнее время заметно поубавилось.
С Красноярского моря тянуло теплым влажным ветром. Ветер шуршал в густых, сплетенных вершинами кронах тополей, звенел в лапах голубых елей, раскачивал тяжелые веера сибирских пальм. Сверху, из висячих фруктовых садов, остро пахло лимонами и апельсинами — почему-то фантазия садоводов-любителей не шла дальше субтропической экзотики. Правда, кое-где из-за оградительных решеток торчали перья морозостойких кокосов и фиников вперемежку с традиционными костистыми ранетками и яблонями. Вот уже много лет Красноярск в августе превращался в сплошную многоэтажную цитрусовую плантацию.
Над улицей шептались бесконечные мелодические импровизации. Если закрыть глаза, покажется, что плывешь среди моря и мерные волны, сталкиваясь, баюкают усталый мозг. Негромкий уличный шум — ветер, голоса, шорох электромобилей — вбирают акустические раковины на стенах домов и, пропустив по извилистым каналам, возвращают на улицу тихой, стихийной, никем не написанной музыкой…
Андрей шел, ни о чём не думая. Даже курить расхотелось. Он жадно вдыхал настоянный на хвое и лимоне воздух, слушал поющие раковины, ощущал тепло Юркиной ручонки, которую тот время от времени пытался вытянуть из отцовской ладони.
Впервые за много дней ему было покойно. Что-то внутри хрустнуло и сломалось, принеся облегчение.
Он вернулся. Вернулся только сейчас, размягченно и беззаботно принимая будни Земли. Вернулся прямо в этот деловито спокойный вечер, к жене и сыну, к этой пестрой толпе — от мятежных звездных костров, от нечеловеческого напряжения воли и мысли — к тишине…