И я окончательно понял, что со мной произошло.
Еле-еле доплелся я до дому. Первым делом я уничтожил то, что уже один раз было уничтожено, — сжег десятую главу „Евгения Онегина“, „Историю Петра Великого“, письма к Наталье Николаевне, кишиневские дневники… Теперь я не имел права ни в чем перечить судьбе. Я переоделся во все чистое и, прижав к пылающему животу пузырь со льдом, лег на кушетку.
Остаток сил я должен сберечь для последнего акта моей трагедии, о котором, очевидно, вы узнаете уже не от меня.
Прощайте!
Ваш Александр Сергеевич».
10 февраля около трех часов пополудни в Музей-квартиру Пушкина, Набережная Мойки, № 12, вошел человек, удивительно похожий на бывшего нанимателя этой квартиры. Он был так схож с ним, что народ, заполнявший в этот знаменательный час кабинет поэта, расступился. Народ подумал, что начинается юбилейное представление.
Человек прошел по живому коридору мимо оторопевшего экскурсовода, нырнул под красный шнурок и лег на пушкинский диван, над которым возвышались полки с книгами.
Бескровными губами человек прошептал:
— Смерть идет.
— Вы что!.. Вы куда?.. Что это?!. — опомнилась, наконец, экскурсовод.
— Морошки, морошки… — донеслось с дивана. — Позовите жену, пусть она меня покормит.
— Милицию! — закричала экскурсовод. — Позовите милицию!
Пришел милиционер.
— Вот полюбуйтесь, — сказала экскурсовод.
Лежащий на диване смотрел на милиционера полными страдания глазами:
— Ну подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем! Ну пойдем же, пожалуйста, да вместе!
— Чего смотрите? — дергала за китель милиционера экскурсовод.
— Хороший экспонат. И говорит слово в слово. Мы в школе проходили.
— Какой экспонат? — завизжала экскурсовод. — Это пьяный! Пьяный! На реликвии лежит. Здесь Пушкин умирал! А он…
— Встать!! — гаркнул милиционер.
— Тише, — сказала какая-то старушка с гвоздиками в руках. — Может быть, человеку действительно плохо…
— Кончена жизнь, — донеслось с дивана.
Перед диваном стояла притихшая толпа. Всхлипывала старушка. И даже боевая указка экскурсовода бессильно опустилась. Милиционер снял фуражку, вытер пот, лоб его пересекала красная черта.
— Жизнь кончена!.. — произнес человек внятно. — Тяжело дышать, давит.
Это были его последние слова. Часы показывали два часа сорок пять минут. Дыхание прервалось.
— Что он? — минуты через две спросил кто-то в толпе.
— Кончилось, — ответил кто-то.
Рука, сжимающая ворот белой рубашки, разжалась, ладонь упала вниз, раскрылась, и все увидели, какие у покойника тонкие пальцы…
При составлении акта в кармане сюртука умершего была обнаружена его исповедь, которая ничего не объяснила, а напротив — сделала факт его смерти еще более загадочным. Рукопись эту впоследствии выпросил себе один ученый-пушкиновед и до сих пор использует ее как учебное пособие на семинарах по расшифровке пушкинского почерка.
БОРИС ВЛАХКО.
Там
ВЛАДИМИР ЧИПУРИН.
Мы — металлисты!
Рисунок Виктора Коваля
Не помню, кто именно, но кто-то из великих в нашем дворе сказал: «Металлист— это звучит железно!» И к тому же модно! Но вот все почему-то мыслят стереотипами и считают, что легче всего за нашей индустриальной модой угнаться. Как бы не так! Скажу откровенно: тяжело и физически, и морально. Общественность на нас зенки недоверия пялит, с металлом перебои, да и коррозия — будь она неладна! — постоянно донимает.