— Он так счастлив, — заметил Беллами.
— М-да, — отозвался Клемент.
На самом деле они не грустили, но безрадостный тон этого замечания и лаконичного согласия свидетельствовал о том, что и особого подъема не испытывали. Виной тому была вовсе не зависть. Оба друга искренне любили Харви и могли бы радоваться его радостью, если бы их обоих не терзали тайные и тягостные сомнения, даже страхи. Беллами испытывал почти ужас от перспективы полнейшего самопожертвования, на которое он, похоже, уже бесповоротно решился. А Клемента разъедала глубокая и тайная мука, вызванная затянувшимся и таинственным отсутствием его старшего брата, который, как он полагал, вполне мог пойти на самоубийство.
Эти два человека, дружившие со студенческой скамьи и сведенные вместе общей дружбой с Тедди Андерсоном, обаятельным благодушным bon viveur [11], едва ли могли быть более непохожими людьми. Беллами вдруг обнаружил, что простое человеческое бытие является удивительно сложной задачей. Обычная человеческая жизнь представлялась ему в виде своеобразного, изменчивого устройства, испещренного дырами, трещинами, пустотами, ямами, кавернами, пещерами и берлогами, в одну из которых Беллами понадобилось (и он действительно стремился к этому) вогнать себя. Это мирское устройство пребывало в процессе медленного движения, подобно поезду, а порой и кружилось, как карусель. Но как только Беллами садился в него, сие устройство неизменно извергало его обратно на то место, где ему вновь и вновь навязывалась роль зрителя. Возможно, по какой-то таинственной причине такая зрительская участь и являлась его судьбой. Но Беллами не хотел быть зрителем и просто не мог (не имея солидного банковского счета) вести уединенную жизнь. Более того, он, в сущности, так и не овладел искусством пустого времяпрепровождения, столь простым для множества людей. Неудачи в нахождении métier [12], в нахождении близкого его душе занятия, неизменно тревожили Беллами, но ему не приходило в голову уподобиться человеческому большинству, которое решительно смирилось, не видя иного выхода, с чуждой и не приносящей удовлетворения работой. Одно время он сильно страдал от депрессии и был ближе к отчаянию, чем могли представить его друзья.
Родители Беллами считались не слишком бедными людьми, не слишком ревностными евангелистами, но сохранили, как и он сам, доброту и благонамеренность. Единственный ребенок в семье, он прожил счастливое детство. Когда Беллами перевалило за тридцать, его отец (электрик по профессии) погиб во время случайной дорожной аварии, а мать решила вернуться на родину в Новую Зеландию. О ее смерти ему с большим опозданием сообщила дальняя родственница. Беллами глубоко опечалила утрата родителей, но он совладал со своей скорбью вполне разумным путем. Часто, вспоминая мать, он жалел, что так и не навестил ее в Новой Зеландии, хотя периодически собирался. Но родители, возможно (как он рассудил позже) из-за наивной чистоты их жизни и незатейливой житейской простоты семейных отношений, не стали истязателями в пыточной камере его души. Не успев вовремя навестить или даже объединиться с матерью, он испытывал сожаления, но не угрызения совести. В общем-то, никто не докучал Беллами. Он усердно учился в школе и получил стипендию для изучения истории в Кембридже. Почему, проведя два года в этом университете, он бросил историю и отправился в Бирмингем изучать социологию, никто так толком и не понял. Внезапно, по его собственному признанию, он «почувствовал, что не в силах оставаться в Кембридже». Ему хотелось подобраться поближе к реальному миру, как можно глубже познать жизнь. Но жизнь продолжала отвергать Беллами. Вооруженный дипломом социолога, он приобщился к организации местного самоуправления, сначала в качестве администратора, а потом — работника социальной сферы. После этого он преподавал социологию и религиозно-философские предметы в старших классах привилегированной школы.