На открытой эстраде играл оркестр. Круглая площадка была заполнена танцующими. По краям площадки под разноцветными зонтиками были установлены столики. За одним из них сидели Розмари и Александр. Бутылка шампанского и большая ваза с фруктами придавали их столу праздничный вид.
— Почему вы не танцуете? — обратилась к нему Розмари.
— Я не умею танцевать современные танцы. В наше время танцевали другие: фокстрот, вальс, танго.
— В наше время? Разве сейчас не ваше время? Ведь каждый человек живет именно в свое время!
— Я хотел сказать — в моей молодости.
— А вы и сейчас не старый, — сказала Розмари, бросив па пего взгляд. — Когда вы сказали, что воевали, я очень удивилась.
Розмари сидела перед Александром грустная, задумчивая. Удивительная женщина! Смеясь от души, она в следующую минуту могла вдруг глубоко задуматься, и тогда лицо ее мрачнело.
Александр разлил по бокалам шампанское:
— За вас, Розмари!
— И за вас, Александр!
Она взглянула на Александра и снова улыбнулась. Отпила немного и подняла бокал, посмотрела на свет:
— Нигде, наверное, не пьют столько вина, сколько в Грузии. У меня к вам одна просьба.
— Говорите.
— Пройдемся туда, где тогда шли бои…
— Сейчас? Среди ночи?
— А что? Страшно?
— Сейчас нет. Страшно было тогда.
Розмари и Александр шли по освещенному луной полю.
— Отец мой до войны играл на скрипке в оркестре оперетты, — тихо рассказывала Розмари. — И меня назвал опереточным именем. Написал с фронта матери, что, если родится дочь, назвать Розмари.
— Розмари. Прекрасное имя!
Она искоса взглянула на него, улыбнулась:
— Вы что-то очень по-праздничному одеты.
— А я праздную встречу с вами.
Розмари вдруг кинулась к дереву и, подпрыгнув, сорвала листок с нижней ветки. Александру очень захотелось последовать ее примеру — он даже измерил взглядом расстояние до ветки. Но благоразумие взяло верх.
Он остановился около траншеи и взглянул на Розмари. В свете луны ее лицо казалось бледным, в глазах волнение.
— Расскажите, что происходило здесь тогда.
— Вот здесь был мой окоп. Там стоял пулемет. А этот окоп взводного командира вырыл, мой друг, Коля Братченко… Сверху стреляли немцы.
— Дальше?
Александр не знал, что рассказывать дальше.
— Война, как боль, се не поймешь с чужих слов, если не пережил сам.
— Вы видели их отсюда?
— Иногда. Во время коротких перебежек или когда они наступали. Днем передвигаться можно было только ползком. Вот так.
Александр лег на землю лицом вниз, осторожно поднял голову и огляделся по сторонам:
— Ого! Вот теперь узнаю эти места!
Розмари пробирала дрожь. Она обхватила себя обеими руками за плечи, съежилась и попросила:
— Встаньте… Прошу вас…
Александр встал, снял пиджак, набросил его на плечи Розмари. Она молча смотрела па гору и, не поворачивая головы, вдруг попросила:
— Дайте закурить.
Александр протянул ей сигарету и поднес зажигалку. Пальцы ее, державшие сигарету, мелко дрожали. Она глубоко затянулась.
— На этой горе вас ранили?
— Да, вон в том месте. На самом верху.
— Видели, кто стрелял в вас?
— Если б я увидел его, то он уже не выстрелил бы.
— Куда попала пуля?
— В шею. А осколки мины вот сюда, всего на четыре миллиметра от сердца. Врач сказал, что осколок прошел в тот миг, когда сердце сжалось, — это и спасло меня.
Розмари смотрела на Александра, качая головой:
— Мое существование — тоже игра случая.
Александр удивленно посмотрел на нее.
— Да, да. В конце сорок второго моего отца взяли в армию. Фашистов тогда интересовал больше грохот выстрелов, чем звуки скрипки. Несколько месяцев отца держали в тылу, где-то у Балатона. По состоянию здоровья он не был годен к военной службе. Потом все же отправили на фронт. По дороге на фронт его часть три дня стояла в Будапеште и ему разрешили эти три дня провести дома.
Розмари повернулась и пошла к дороге. Александр догнал ее и пошел рядом.
— Я все думала, что бы случилось, если б отца не отпустили тогда домой, неужели меня нс было бы?
— Очень сложный вопрос. А что стало потом с отцом?
— Они ехали к фронту на грузовых машинах, когда с отцом случился острый приступ аппендицита. Это произошло где-то в этих местах. Об этом мама узнала после войны… Отец, оказывается, кричал от страшной боли. И тогда офицер-эсесовец приказал высадить его из машины как паникера. Его, умирающего, оставили в степи ночью. Умереть на войне от такой мирной болезни — это так несуразно.