Кара сказала, что пару часов назад Тонино кафе размещалось в закрытом бюро переводов на улице Басанавичюса. То есть, в кои-то веки можно не рыскать по городу в надежде случайно на них напороться, а просто пойти туда. Отсюда пешком минут двадцать, – прикинул Эдо. – Правда, почти всю дорогу в гору; ладно, значит, будем считать, полчаса.
Начертил в воздухе Кирин знак Возвышения – для всего мира сразу, но в первую очередь всё-таки для себя, в надежде, что это поможет делать всё правильно даже действуя наобум, наугад. Быть полезным; ладно, хотя бы уместным, на худой конец, просто не навредить. Вложил в этот жест столько силы, что даже в глазах потемнело; подумал без особой уверенности: ну, это же, наверное, хорошо?
Достал из кармана плеер, чтобы шлось веселее; почти не удивился, что услышал музыку прежде, чем сунул наушники в уши: на фоне всего остального, что с ним в последнее время творилось, это было вполне нормально, подумаешь, причина и следствие поменялись местами, вот уж чудо так чудо, упасть и не встать.
Но в последний момент опомнился, буквально силой себя одёрнул – стоп, погоди, музыка не в плеере, а снаружи. Где-то здесь, поблизости. Офигеть: сумерки на Другой Стороне, опустевший город, сырой осенний туман и труба.
Труба!
Он сперва пошёл, а потом побежал, уже совершенно не сомневаясь, чья это труба – чтобы я Цвету, единственную, неповторимую, с кем-нибудь перепутал?! Да ладно, не настолько я плох.
Цвета стояла под мостом Короля Миндовга. Заметила его, когда подошёл совсем близко, просияла, но не перестала играть. Эдо встал рядом с ней, прислонился спиной к опоре моста, закрыл глаза, чтобы быть не только здесь, а везде сразу. И даже, в каком-то смысле, нигде. Когда пьеса закончилась, и труба замолчала, сказал:
– Ты – чудо. Взяла и случилась. Самый добрый на свете знак.
Кто?
Поначалу дела шли шикарно, гораздо круче, чем представлял, соглашаясь на эту безумную авантюру. Зная себя, заранее был уверен, что станет люто тосковать по своей развесёлой жизни, по Нёхиси, Стефану, Тони и всем остальным. Но оказалось, то, чем он стал, тосковать не умеет. Не встроена в демонический организм тоска.
Он конечно хотел быть рядом с друзьями, отражаться в них, накрывать своей тенью, опираться на их достоверность, распалять своим тёмным пламенем, согреваться общим теплом, но желание это только желание, на тоску оно совсем не похоже. Хотеть – хорошо.
Ему вообще всё нравилось, без разбора, потому что происходило всему вопреки – в несбывшемся, но каким-то образом овеществившемся мире с невозможным, а всё-таки существующим городом и таким же немыслимым им самим. Готовился к подвигу, но чувствовал себя не героем, а школьником на каникулах, весь мир казался ему бесконечно большим Луна-парком, всех забот – развлекаться и развлекать.
Когда накануне Нового года всюду появились праздничные плакаты с датами, и выяснилось, что наступает тысяча девятьсот девяносто седьмой, он не огорчился, что возвращения придётся ждать аж целых двадцать четыре года; собственно, долго ли это, он больше не понимал. Время оставалось привычно линейным – в том смысле, что события последовательно сменяли друг друга, но он больше не чувствовал его ход, только теоретически помнил, чем год отличается от недели, а на практике этой разницы не ощущал. Что прямо сейчас происходит, то происходит, а «будет скоро», или, напротив, «нескоро» – так вопрос для него вообще не стоял. Поэтому он не придал значения своему открытию, только подумал, что новогодние праздники – полезная штука, заранее напоминают, какой наступает год. Без них запросто можно запутаться в датах и продолбать ноябрь двадцатого – смешно бы было, конечно. Но на самом деле, нет, совсем не смешно.
Он был, наверное, счастлив – по крайней мере, иного названия этому непривычному, ни на что не похожему состоянию сам подобрать не мог. Новое счастье было похоже на острый весёлый голод, на смех от щекотки, на купание в шторм, на сложный медленный танец, стремительное падение и одновременно полёт.
В этом бесконечном счастливом полёте-падении он ни на миг не оставался один. Город, такой живой, достоверный, что невозможно было даже теоретически продолжать считать его несбывшейся вероятностью, всегда, неотлучно был с ним. Не только пространство, обладающее сознанием, объект заботы и место действия, как воспринимал его раньше, а родная душа, почти брат-близнец, бесконечно любимый, изголодавшийся по чудесам, изобретательный, неугомонный, безбашенный, как и он сам.