Положа руку на сердце, он тогда не особо надеялся, что продержится одиннадцать с лишним месяцев, до следующего ноября. Всё же Стефан очень редко к нему пробивался, а тратил он всякий раз на радостях гораздо больше, чем получал.
В те дни он выглядел настоящим призраком, даже гулял теперь только по самым безлюдным улицам, исключительно по ночам: всегда любил шокировать публику, но когда тебя знает и любит полгорода, как-то неловко их своей бестелесностью огорчать. Есть и пить он не мог; впрочем, ему не хотелось. Только каждый день варил себе кофе – исключительно ради его аромата, нюхал и с сожалением выливал. Спал в саду, под присмотром города, чтобы не превратиться в туман. Но оно всё равно того стоило – боже, как он в те дни рисовал! Думал: наверное это просто нормально, легко быть гением на пределе, на границе между жизнью и смертью, уже почти за чертой. Но ёлки, опыт есть опыт, и чем бы дело ни кончилось, он уже мой.
Не надеялся, но при этом был совершенно уверен, что всё как-нибудь да разрулится. Верил не столько в себя, даже не в Нёхиси, или Стефана, сколько в свою судьбу. Смотрел на неё сейчас глазами художника и видел, что – ну, просто некрасиво получится, если на этом месте её оборвать. Такая фигня безвкусная, что не стоило и затевать.
Верил в судьбу, но помощи ждал, конечно, от Стефана. Сердился, вслух на него орал: эй, ты где? Какого хрена не отвечаешь, почему замолчал? Ты же можешь до меня дотянуться, у тебя уже получалось, мне сейчас очень надо, давай, смоги ещё раз!
Сам стучал себя по груди и коленям, пытаясь воспроизвести Стефанов ритм; ни разу не вышло, и чёрт с ним, ему было важно хоть что-нибудь делать. Ты жив, пока не сдаёшься. Только тогда и жив.
Зря сердился, зато не зря ждал и верил. Стефан снова пробился к нему ещё в декабре. На этот раз он услышал и бубен, и голос, причём наяву, не во сне. Голос шепнул на ухо, словно стоял совсем рядом, короткое странное слово «юргис», несколько раз повторил. Сперва не понял, что оно означает. Это на каком языке? Небось очередное Стефаново изобретение, пилюля для экстренного прибавления сил. Хорошо бы, сработало, слово можно твердить с утра до ночи, его проще запомнить, чем ритм.
Потом он, конечно, вспомнил, что это имя – не чьё-нибудь, а его. И целую кучу других имён, псевдонимов и прозвищ; вспоминать их было, чего уж, приятно и одновременно очень смешно. В голос хохотал, вспоминая: я был Кирдык! Армагеддон! Виракоча! Фея Драже! Иоганн-Георг! И ощущал – по контрасту с привычным оцепенением это показалось почти удовольствием – температурный горячечный жар во всём теле, сухость во рту и боль от неудобной позы в спине.
Когда-то он по совету Стефана сжёг все свои имена и прозвища, чтобы покончить с человеческой слабостью и старой, уже ненужной судьбой. Собственно, правильно сделал, отлично тогда зашло. Но слабость может стать силой – не метафорически, а на практике, если довести себя до цугундера, дойти до последней черты. Просто всё относительно, и по сравнению с призраком, стремительно угасающим в неосуществившейся вероятности, даже обычный человек довольно силён. А он не был обычным – вообще никогда, даже в предельной слабости; собственно, в худшие дни своей жизни круче всего выступал. Одной только силой отчаяния, помноженной на вздорный характер, когда-то открывал Проходы в неведомое, хотя сам не знал, что делает; ладно, потом-то узнал.
Короче, это Стефан отлично придумал – имя ему сказать. Имя связало его с реальностью, где его когда-то так называли – настоящей, осуществившейся, неиссякаемым источником сил.
С именами он стремительно пошёл на поправку. Уже через час выпил кофе, как в прежние времена, а потом громогласно потребовал хлеба и хлеба, и хлеба. Зрелища пока могли подождать.
Бубен Стефана он теперь слышал часто, и не где-то вдали, а рядом, так ясно, что иногда невольно оглядывался по сторонам в надежде увидеть самого Стефана на ветке ближайшего дерева, или в соседнем окне. Но Стефана не было, только звук его бубна, воскрешающий, целительный ритм, от которого он снова становился неуязвимым, лёгким, как ветер, пылающим тайным тёмным огнём, по ощущениям – вечно летящей к небу волной.
Он уже забыл, каково это – быть настоящим, живым, полным сил собой, и теперь наслаждался каждым шагом и вдохом. А что иногда просыпался совершенно разбитым, по-человечески полным глухой беспричинной тоски, так по сравнению с призрачным существованием это совсем не горе, полная ерунда. Тем более, что скверное настроение гарантированно проходит от кофе, если пить его в саду, вместе с городом. Причём не после третьей кружки, как прежде, а сразу, буквально с первого же глотка.