Говорил, возвращаясь от общего к частному, что лучшие образцы искусства Другой Стороны всегда создаются на границе между беспредельным отчаянием и подлинной радостью. И обладают достаточной силой, чтобы привести на эту границу зрителя; понятно, не каждого, но даже одного – это много, плюс ещё одна бесконечность, плюс один новый немыслимый мир.
Говорил, что искусство Другой Стороны следует рассматривать, как разновидность высокой магии – в той почти единственной форме, в какой она может там существовать. А основная задача высокой магии заключается в том, чтобы повернуть человека лицом к настоящей реальности, чтобы привычный окружающий мир снова стал тем, что он есть – сияющим клубком живых, вибрирующих и поющих нитей, соединяющих всё со всем. Эта встреча с реальностью и есть сама жизнь, и смысл её, и движущая сила, и вечный желанный итог.
Добравшись до какой-то для него самого неожиданной внутренней точки, на которой мгновенно закончились силы, мысли, слова, он не вышел, а вылетел пулей, потому что давно хотел закурить, а прямо в зале не принято; в общем, выскочил, не одевшись, через чёрный ход во внутренний двор. Стоял, прислонившись затылком к холодной стене, курил и думал насмешливо: ну я сегодня отжёг.
– Вы же нарочно мне про меня рассказали? – спросил Энди Уорхол. – Чтобы неповадно было мешать вам работать? Месть удалась. Вы чудовище. Но я всё равно вашу куртку принёс.
Эдо не заметил, как он появился; с другой стороны, он же всё-таки мистическое явление, витает, где хочет, какой с него спрос.
Накинул куртку, пожал плечами:
– Фиг знает, может быть и нарочно. Процесс не то чтобы контролируемый. Открываешь рот и сам с интересом слушаешь, куда сегодня тебя занесёт.
– Я обычно в чужих сновидениях так выступаю, – улыбнулся тот. – Сам потом удивляюсь, какой я бываю умный. Или наоборот. Но это только когда сознательно снюсь, понимая, что делаю. А когда неосознанно, хрен знает что вытворяю, по отзывам. Но подозреваю, это вообще не я, а просто зрительный образ. Сознание сновидца упаковывает какую-то левую информацию в свои представления обо мне… Но сейчас, если что, я не снюсь. И вы мне не снитесь. Я очень ответственно к вам пришёл наяву.
– А почему именно Энди Уорхол? – наконец спросил Эдо. – Я бы на вашем месте в Бойса переоделся. И, размахивая мёртвым зайцем, пришёл.
– Ну слушайте. Не вконец же я охренел. Должно быть хоть что-то святое. Всему есть предел!
Переглянулись и рассмеялись. Эдо сказал:
– Я вообще-то был совершенно уверен, что вы на Эту Сторону никогда не приходите. Ну, как Стефан и Нёхиси, которых здесь не носит земля.
– Меня, сами видите, отлично носит. И просит добавки. Я же мелочь пузатая. Только выделываюсь, как большой.
– Мелочь пузатая, – восхищённо повторил Эдо. – Вы – пузатая мелочь! Ладно, учту, хорошо.
– Ну, я правда пока не тех масштабов событие, чтобы целой реальности от меня дурно сделалось. Вы докурили? Идём.
Эдо не стал расспрашивать, куда и зачем. Хотел бы, сказал бы, нет – да и ладно, чёрт с ним. Ясно же, что есть приглашения, от которых в здравом уме не отказываются, и это одно из них.
– Об одном жалею, – сказал он, с усилием отлепив себя от стены. – Что у меня не назначена встреча с кем-то, кто в теме. Кому можно было бы написать: «Извини, ничего не получится, за мной Энди Уорхол пришёл».
Энди Уорхол потащил его на трамвайную остановку, сели в первый приехавший, им оказался восьмой. Стояли на задней площадке, уткнувшись носами в стекло, смотрели, как стремительно сгущаются ранние зимние сумерки и загораются окна в домах.
Иоганн-Георг вдруг сказал:
– Как я много лет был зол на вашу распрекрасную Эту Сторону, не представляете. Хорошо, что я пока действительно мелкая штучка, и от моей злости вреда ей не больше, чем от моей любви.
– Злились на Эту Сторону? – удивился Эдо. – Был уверен, она вполне в вашем вкусе. Хорошо же живём.
– Ещё бы! Мало что в мире до такой степени в моём вкусе. Но я долго считал Эту Сторону практически своим личным врагом.
– Чем она вам не угодила?
– Тем, что наши люди здесь превращаются в незваные тени и исчезают, словно их никогда не было, ни воспоминаний о них не остаётся, ни хоть каких-то следов. Это какой же надо быть гадиной, чтобы губить самых лучших, тех, кто оказался способен сделать шаг в неизвестность и попасть на изнанку реальности – так я тогда рассуждал. Сердился ужасно, пока до меня не дошло, что это она не нарочно. Как и наша реальность не нарочно отнимает память у вас. Нет никакого злодейского намерения, просто – ну, мир так устроен. Весь, целиком. Зачем-то ему это надо; мне уже даже примерно понятно, зачем. Если смотреть объективно, со стороны, это очень красиво. Ну, как драма Шекспира, где все герои, бедняжечки, умерли, а зрителю было интересно и хорошо. В том числе, потому, что зритель знает, что пьеса – просто игра, после спектакля актёры смывают фальшивую кровь, пьют вино, обнимают подружек и расходятся по домам. Есть жизнь после пьесы! И для наших исчезнувших – тоже. Растаять незваной тенью – просто способ попасть куда-то ещё. В такие края, куда иначе, пожалуй, не доберёшься. А растаяв от изменения свойств материи – легко.