Стало быть, они уже вернулись? Пролежать месяц в беспамятстве — не самая высокая цена. Знать бы только, что получилось. Выпростав из-под сияющего белизной крахмального пододеяльника оказавшуюся неожиданно тяжелой и неподатливой правую руку, Туся потянулась к лицу. На ощупь оно больше не казалось одутловатым и опухшим, а вот волосы для месяца как-то чересчур отросли. Сантиметров на десять не меньше.
Зеркало с подиума, услужливо развернувшееся в ее сторону, подтвердило ее предположения. От маскировки не осталось и следа: губы, щеки и нос вернули прежний вид, припухлость возле век тоже ушла. Вокруг глаз, правда, теперь залегали глубокие тени, а кожа выглядела бледной, да и щеки с висками слегка запали. Зато волосы падали на лоб и со сна топорщились в разные стороны.
Потом, Туся увидела свое тело, скрытое мягким одеялом, и поняла, что главные изменения произошли не с лицом и не с волосами. Все больше приходя в ужас, она ощупала другой рукой живот. Так и есть. Глаза ее не обманули. Плоский и пустой, с мягкими складочками растянутой кожи и атрофированными от долгой неподвижности мышцами.
Олежка! Где он? Что с ним? Неужели ее безумный рывок стоил ему жизни? А остальные? Саша, Петрович, Клод, Пабло с Дином? Ее бедная сестра и тысячи узников фабрики? Неужели, попытавшись вытащить всех, она погубила даже самых близких? А если Вернера и ребят опередили военные?
Но тогда почему ее грудь набухла молоком? Не без труда оглядев комнату (попытка приподнять голову окончилась головокружением), Туся заметила забранный сеткой манеж с разбросанными погремушками, стол для пеленания, на которым лежал початый набор подгузников и пеленок, и детскую кроватку со свежей постелью.
И в этот момент до ее слуха из сада донесся плач. Плакал младенец нескольких месяцев от роду. Точнее она определить бы не могла. Все-таки педиатрия не являлась ее специализацией. Плакал не жалобно или испуганно, а настойчиво и требовательно, как человек, знающий, что ему положено и намеренный получить это немедленно.
Да он же просто хочет есть!
Туся, начисто забыв, что по непонятной причине не может пошевелиться, едва не соскочила с кровати, желая скорее приложить сына к груди. Вероятно, она бы так и упала, или ее подхватили бы готовые в любой миг прийти на помощь внимательные дроны. Но тут плач на какое-то время прервался, и она различила мужской голос, тот самый, который долгих полгода не чаяла услышать в мире живых.
Арсеньев увещевал сына теми же интонациями, которыми обычно успокаивал ее.
— Ну, ладно тебе, Олежка, потерпи еще чуть-чуть, — приговаривал он. — Все-таки всего два часа назад ты ел пюре. Зачем так скандалить? Видишь, мы уже почти пришли. Сейчас мама тебя покормит.
«Мама». Саша произносил это так спокойно и привычно, будто они вместе воспитывали долгожданного первенца уже не один месяц.
Хотя Туся видела любимого по ее представлениям совсем недавно, как ей казалось, буквально вчера, когда он поднялся на террасу и вошел в комнату, она не поверила своим глазам.
Саша выглядел совершенно здоровым. Таким, каким она его помнила до плена. Разве что мышцы пока не обрели прежнюю рельефность, и на загорелой коже прибавилось светло-розовых или белесых отметин, оставшихся от жутких рубцов. Сколько же времени прошло? За месяц подобные чудеса не случаются. Туся помнила, как долго и непросто приходила в себя после пыток Ленка. А ведь Саше требовалось не только восстановить кости, но и легкие новые нарастить.
На руках, которые двигались плавно и мягко, Арсеньев держал самого дорогого для них обоих малыша. Еще издали, увидев покрытую мягкими светлыми волосиками макушку с не до конца заросшим родничком, маленькие ручки и брыкающиеся ножки в перетяжечках, Туся замерла, задохнувшись от восторга. Олежка! И Саша.
Она хотела окликнуть их, но у нее получился едва слышный писк. Впрочем, и этого хватило. Арсеньев поднял голову, встретился с ней взглядом… и окаменел, пытаясь нащупать спиной дверной косяк, чтобы не упасть. Сына при этом он судорожно, почти рефлекторно, прижал к себе, словно боялся уронить. В следующий момент он уже стоял возле ее кровати, недоверчиво глядя на нее.
— Саша… Олежка… живые! — лепетала Туся, не понимая, почему язык заплетается, и слова выходят более невнятными нежели у барсов, когда их вынимали из установки.