Мне уже не нравилось играть «в пьяного». Я перестал ощущать какое бы то ни было веселье. Глаза мои заплыли, и я ловил воздух широко раскрытым ртом. Девушки вели меня с двух сторон, но ноги мои казались налитыми свинцом. Выпитый алкоголь бил мне по сердцу и по мозгу, как дубина. Если бы я был слабым ребенком, то я уверен, что он убил бы меня. Как бы то ни было, но я знаю, что я был ближе к смерти, чем предполагал кто-нибудь из перепуганных девушек. Они ссорились между собою, обвиняя друг друга в недосмотре; некоторые из них плакали обо мне, о себе и о постыдном поведении молодых людей. Но все это меня не интересовало; я задыхался, с трудом ловя воздух; всякое движение было мучением, еще сильнее затрудняя дыхание. Но девушки настойчиво заставляли меня идти;до дому же было четыре мили ходьбы. Четыре мили! Я помню, как неверный взор мой упал на мостик, пересекавший дорогу, казалось, в бесконечном расстоянии от меня; на самом же деле он был в ста шагах от нас. Добравшись до него, я упал и лежал на спине, порывисто дыша. Девушки хотели помочь мне встать, но я был беспомощен и задыхался. Их крики ужаса привлекли Ларри, пьяного юношу семнадцати лет, принявшегося воскрешать меня тем, что прыгал по груди моей. Я слабо вспоминаю это и крик девушек, боровшихся с ним и оттаскивавших его от меня. После этого я уже ничего не помню, хотя и узнал позднее, что Ларри скатился под мост и провел под ним ночь. Было уже темно, когда я пришел в себя. Меня несли четыре версты в бесчувственном состоянии и уложили в постель. Я был болен; кроме страшного напряжения сердца и нервов, я постоянно впадал в безумный бред. Все страхи и ужасные представления, гнездившиеся в моем детском мозгу, нашли себе исход. Самые страшные видения казались мне действительностью. Я видал убийства, и убийцы гнались за мною. Я кричал, безумствовал и дрался. Страдания мои были невероятны. Когда я временно выходил из состояния бреда, то до меня доходил голос матери, говорившей:
— Я боюсь за мозг ребенка. Он сойдет с ума.
И когда я вновь впадал в состояние бреда, то слова эти преследовали меня, и мне казалось, что меня запирали в дом умалишенных, что надзиратели там били меня, а сумасшедшие окружали меня воющей толпой.
Мое молодое воображение получило сильное впечатление от разговоров старших о преступных притонах китайских кварталов Сан-Франциско.
В бреду моем я блуждал глубоко под землею, по тысячам подобных притонов, и страдал и умирал тысячу раз за запертыми железными дверями. Когда же я натыкался на отца моего, сидящего за столом в подземных пещерах и играющего с китайцами на крупные ставки золота, то все мое чувство обиды находило исход в ужаснейших ругательствах. Я вставал на постели, барахтаясь в руках удерживавших меня людей, и ругал отца во весь голос.
…В ту ночь, когда Зеленый Змий властвовал надо мною, никто не спал в тонких стенах дома на ферме. Ларри, лежавший под мостом, не страдал от бреда вроде моего. Я убежден в том, что он спал бесчувственным сном безо всяких сновидений и что пробуждение его на следующее утро было лишь тяжелое и мрачное; если же он жив до сих пор, то, конечно, он не помнит этого случая, до такой степени был он обычный и преходящий. Но мой мозг был заклеймен навсегда этим переживанием; я пишу теперь спустя тридцать лет, а передо мною по-прежнему ясны и отчетливы тогдашние видения, и прежние страдания так же чувствительны и ужасны, как в ту знаменательную ночь.
Я долго проболел и совсем не нуждался в уговариваниях матери избегать Зеленого Змия в будущем. Моя мать вынесла ужасный удар. Она считала, что я поступил очень, очень дурно — вопреки всему ее воспитанию. И как мог я, которому никогда не дозволялось отвечать старшим и который не находил слов, выражающих состояние своей души, как мог я сказать матери, что именно ее назидательные речи были ответственны за мое пьянство? Если бы не теории ее о черных глазах и о характере итальянцев, то я ни за что не взял бы кислой и горькой жидкости в рот. Я рассказал ей истинную подкладку этой постыдной истории только тогда, когда был уже взрослым мужчиной…
Я твердо решил никогда более не прикасаться к вину. Ни одна бешеная собака не боялась воды больше, чем я боялся алкоголя.
Но я все-таки хочу доказать, что опыт, перенесенный мною, как бы он ни был ужасен, не был в состоянии отвратить меня от конечного близкого знакомства с Зеленым Змием. Уже тогда вокруг меня действовали силы, толкавшие меня в его объятья. Во-первых, за исключением матери моей, всегда придерживавшейся крайне строгих взглядов, мне казалось, что взрослые смотрели на все происшествие с известной терпимостью… Насколько я понимаю, никто не видел во всем этом ничего постыдного. Приключение это было немного рискованное, чертовски шикарное, — словом, это был красочный и выдающийся эпизод, внесший разнообразие в трудовую жизнь на печальном, туманном побережье.
Ирландцы, владельцы ранчо, добродушно поддразнивали меня за мой подвиг и хлопали меня по спине до тех пор, пока я не вообразил себя героем. Питер, Доминик и прочие итальянцы гордились моими способностями к выпивке. Нравственность не отворачивала строгого лица своего от пьянства. Даже учитель нашей маленькой деревенской школы распускал нас на вакации в тех случаях, когда он вступал в борьбу с Зеленым Змием и бывал им побежден. Ввиду всего этого нравственных задерживающих моментов совсем не существовало. Мое отвращение к алкоголю было лишь чисто физического свойства. Я терпеть не мог этой гадости.
V
Я никогда не мог отделаться от физического отвращения к алкоголю, но я подавлял его в себе. Я до сих пор подавляю его каждый раз, когда пью вино. Вкус мой не перестает возмущаться, а вкус хороший показатель того, что полезно для организма. Однако люди пьют не ради влияния алкоголя на тело; они стремятся за впечатлением, производимым им на воображенье; если же алкоголь должен проходить через тело, то тем хуже для последнего.
Однако, несмотря на мое физическое отвращение к алкоголю, самыми выдающимися и яркими точками в моем детстве были посещения питейных домов. Сидишь, бывало, на тяжелом возу с картофелем, ноги затекают от неподвижности, и лошади тихо, шаг за шагом идут по тяжелой дороге между песчаными пригорками; тогда чудное видение сокращало для меня путь. Видение это было — питейный дом в Колме, где отец мой или всякий другой возница непременно останавливался выпить вина. Я вылезал погреться у огромной печки и получал бисквит. Всего лишь один бисквит, но какая сказочная роскошь! Питанные дома были прекрасной выдумкой!..
Мне нравились питейные дома, в особенности же питейные дома в Сан-Франциско. В них имелись самые чудесные лакомства — необычайного вида хлеба и бисквиты, сыр, колбаса и сардинки; это были удивительные предметы питания, которых я никогда не видал в нашем скудном домашнем обиходе. Однажды один хозяин бара смешал для меня сладкое питье трезвенников из содовой воды с фруктовым сиропом. Мой отец не платил за него — хозяин бара угощал меня и в силу этого сделался моим идеалом прекрасного и доброго человека. Я вспоминал и думал о нем в течение многих лет… И еще много лет спустя я боготворил память о нем.
Несмотря на мои два злосчастных опыта, Зеленый Змий оставался вездесущим и доступным для меня и привлекал меня к себе. Питейный дом оставлял глубокие следы в детском воображении… Двери других домов были всегда закрыты для меня; двери же питейного дома были широко раскрыты. И всегда, и везде находил я питейные дома — на больших дорогах и на проселках, на оживленных улицах и в переулках; они были ярко освещены и веселы, теплы зимой и прохладны и темны летом. Да, слов нет, питейный дом был великолепным учреждением!