— Когда-нибудь этот волк предаст тебя.
Гушмазуко отец. Гушмазуко, как отца, как старшего, слушаться надо. Но разве же можно такого волка слушаться… Зелимхан волк, Гушмазуко двадцать раз волк. Гушмазуко всех Элсановых убить хочет. И женщин даже. Свою Бельгас убил бы, не будь она матерью Бийсултана. Элсановская ведь она!
— Уо! Какой Гушмазуко волк!
На перевале встретился грузин. Гнал ослика, вью-ченпого какими-то горными травами. А поверх мешочек с хлебом, с сыром.
Остановил Гушмазуко:
— Деньги!
Но откуда у грузина деньги? Трава одна.
— Деньги!
Грузинское счастье, что Зелимхан подошел: убил бы его Гушмазуко. Грузинское, но не Зелимханово:
— Какое такое право сын имеет в отцовские дела вмешиваться? Какое такое время настало, когда щенята волков учат?
— С Элсановыми тоже: всех Элсановых убить надо, — Гушмазуко говорит, — от них житья не будет. Они первые шпионы будут у начальства. Элсана убили. Адоду убили. Со всеми надо кончать. Все равно.
Зелимхан говорит, что хорошо, убьем, говорит. И не убивает:
— Они убили. Мы убили. Довольно. Мы еще Адоду убили. Пока довольно.
Байзыренко и Хренова отпустили, получив две тысячи рублей. Выкупа. Этот случай был первым случаем пленения. Зелимхан ввел пленение «в моду». От него перекинулись пленения в Дагестан. В Азербайджан. Были они хлопотливее, правда. Но результаты оказывались прибыльные. Убить всегда можно. Но не всегда от убийства деньги. Лучше убивать, когда никакой надежды на деньги.
Убийством Добровольского и Адоды, пленением Байзыренко и Хренова Зелимхан уничтожал всякие возможности возвращения к мирной жизни, к которой привык. За 28 лет мирного житья. С ее пахотой, стадами, кислым запахом овец. Снова озлобив Элсановых, Гушмазукаевы уже не могли приходить на более или менее спокойные ночевки в Харачой. Абреку кунаков надо иметь. Таких, у которых ночлег и приют. Не к старшинам ходил Зелимхан, не к лавочникам. К беднякам. Входил в их дом с миром, с заботою. Был абреком Зелимхан, но оставался чеченом — землеробом и пастухом. Как все, кто не продался врагу, кто не был мертворожденным для угнетенной Чечни.
О чем говорил с кунаками Зелимхан?
О хозяйстве и хозяйствовании. Он молчал о своих подвигах, о меткости своего глаза. Наоборот, всегда выдвигал на первый план кого-либо из товарищей: он же храбрее меня, метче меня. Беседуя с землеробом, Зелимхан оживал, погружаясь в вопросы посева, урожая. Спрашивал о рабочем скоте. Как он? Что он? Жеребая ли кобыла? Начали ли котиться овцы? Много ли кукурузы в хозяйской сапетке? Налоги как? Сколько штрафов уплатило общество за месяц, за два? С тех пор, как был он здесь в последний раз? За что уплатило? За следы? Ваши украли? — Нет, соседские. — Уо, начальство, проклятое начальство!..
Наступал канонический час. Приносил хозяин кум-ган с тазом. Омывался Зелимхан, омывались сподвижники. Хозяин.
— Бисмилла. Аррахман. Аррахим.[6]
Установленная молитва кончалась. Правоверным только после этой догматической молитвы разрешается обращаться к богу с просьбами личными, импровизированными для случая. После молитвы разрешается правоверным делать «дуа».
— Аллах, — просил, — если я задумаю что-нибудь несправедливое, то отврати мои мысли и удержи мою руку. Если я задумаю дело правильное, то укрепи мою волю: сделай глаз мой метким и руку твердою. Прости мне мои грехи, прости грехи всем несчастным, вынужденным идти моею дорогою.
Наутро или в ночи уходил он. И хозяин, возвраща-ясь к своим, рассказывал, каким гостем был Зелимхан, что говорил, о чем расспрашивал Зелимхан. Много Ли надо бедняку-чеченцу, чтобы очаровать его, чтобы дать почувствовать в себе своего, бедняцкого.
В Харачое тревожно. Опасно. Там кровники и жена там. С нею дети: Мэдди, которую, лаская, называл Зелимхан — «Бадик», грудная Энист. И приходил в Харачой Зелимхан. Не мог не приходить.
Однажды утром пробирались из Харачоя Гушмазукаевы. Зелимхан шел, отец шел и Солтамурад. Зелимхан впереди по тропинке, на дне ущелья. А Элсановские женщины на склоне над своим посевом работали. Увидели Зелимхана женщины.