Целомудрие ветеринара тревожилось напрасно. Его дети не имели возможности приобретать в Клакбю пагубные познания; разве что они немного рисковали перенять у дяди Оноре привычку к чересчур смелым, по мнению их отца, словечкам и выражениям. Дело в том, что как в доме Оноре, так и во всей деревне воскресенье было днем передышки, большой паузой, прерывавшей мерное течение повседневной жизни. Состоящая из пашен и лугов равнина на один день утрачивала то своеобразное единство жизни, которое на протяжении недели сообщали ей работавшие люди, понукание животных, трудовой гомон, стук запряженных повозок. Когда Оноре шел в поле на плугом, то стоило ему поднять голову, как он видел других пашущих крестьян из его деревни, которые, насколько хватало глаз, повторяли его самого, и он испытывал чувство уверенности от своей причастности к великому усилию земли. А по воскресеньям жизнь распадалась на части; жители деревни смотрели на равнину из окон своих домов и не видели там ничего, кроме своих собственных дворов и своих огороженных выгонов. Божий день был днем собственника, и тем, кто ничего не имел, становилось не по себе; то был день подсчетов, когда в душу закрадывался страх при мысли о совершенных тратах; то был день скупости и отказов, когда пропадало желание что-либо приносить в дар любви или дружбе. Существовала еще воскресная одежда, не способствовавшая ни тому, чтобы заниматься любовью, ни тому, чтобы говорить о ней. И все слегка умирали от тяжелой воскресной тоски, повисающей над опустевшими полями.
Верующие расхаживали среди могил, судача о покойниках, которые до конца так никогда и не умирали, а когда приближалось время мессы, отправлялись хоронить свои грехи. Кюре Клакбю поднимался на кафедру и начинал изобличать порочное непостоянство моды, опасности, подстерегающие паству, когда она дразнит дьявола, притаившегося в греховных желаниях — любопытстве и удовольствиях, которые вредят труду и достатку. Кюре ссылался на примеры из жизни клакбюкских крестьян, называя имена. Муж и жена Журнье вообразили себе, что могут в своем сластолюбии во время их свадебного обеда, безнаказанно злоупотреблять Божьим терпением, и вот обнищали так, что даже на мессе не смеют появиться. Этого и следовало ожидать. Бог не сообщил нам разумное число супружеских объятий, но именно тут-то он и подстерегает свое творение. Все, что берется сверх меры, оплачивается потом слишком дорого как на земле, так и на небе, в первую очередь на земле. Самое лучшее, что может сделать человек, — хорошенько рассчитать, что принесет ему пользу, а что нет, и воздерживаться, сколько хватит сил. «Дни, заполненные трудом, — говорил кюре, — да еще для крепости вашего сна своевременно прочитанная молитва — вот средство приумножить свое богатство и одновременно свои шансы попасть в рай». Слушая проповедь, верующие задумывались о своей собственности, представляя себе, как она уменьшается, подточенная сладострастием, и обнаруживали не сулящую им ничего хорошего связь между ночами утех, видами на урожай и Господним гневом. Страх, угрызения совести придавали их набожности привкус горьковатой меланхолии. Бог покидал поля и луга и обосновывался в стаде своих прихожан. При выходе из церкви люди, тянущиеся гуськом по дороге, чувствовали под своими унылыми воскресными одеждами усталость рабочих дней, накопившуюся тяжесть в теле; и вопиющая необитаемость равнины сжимала им сердце и плоть.