В ту пору, когда я еще находилась в Клакбю, я знавала Этандара, быка старого Одуэна (в его честь все одуэновские быки получали потом кличку Этандар), призера не одного конкурса. С моего почетного места между Жюлем Греви и Гамбеттой я частенько любовалась Этандаром, причем нередко при исполнении им прямых своих обязанностей. Все, что только двигалось, все, что хоть слегка выделялось своим ярким цветом, приводило быка в ярость, и, чтобы он никого не забодал, приходилось держать его на крепкой привязи. Но вот когда ему пошел восьмой год, папаша Одуэн решил откармливать его для бойни, и Фердинан специально приехал из Сен-Маржлона, чтобы выхолостить его. Неделю спустя я вновь увидела быка, когда он проходил под окнами столовой. Бедный Этандар… от быка осталась лишь карнавальная маска. Дети теперь спокойно проходили у него перед самым носом, собака шныряла между ног, и даже если бы кто-нибудь развернул перед ним целый рулон красной материи, он все равно так бы и продолжал мирно жевать свою жвачку. У Этандара явно не осталось никаких политических убеждений.
Я упомянула о Дюрах, Бертье и Этандаре лишь затем, чтобы был более понятен мой рассказ об Одуэнах и Малоре. До 70-го Года никаких причин для разногласий у них не было. Между ними не возникало ссор ни из-за земли, ни из-за женщин. При встречах они обменивались только вежливыми, а то и дружескими приветствиями. Ненависть гнездилась главным образом внутри домов, там, где каждый чувствовал себя ближе к своим любовным и семейным привычкам. Случалось, что вечером, когда Одуэны сидели на кухне, невзначай произнесенное имя кого-нибудь из Малоре вдруг рождало ощущение рыскающей вблизи опасности, опасности, исходящей от вражеского дома; тело словно наполнялось ожиданием лицемерного и неприятного, но немного желанного объятия. Это ощущение, всегда краткое и неуловимое, рождало смутные и тревожные образы. Одуэны мысленно представляли себе определенную манеру держаться, присущую не Зефу, не Ноэлю и не Анаис, а всей семье Малоре, и это было видение, далекое от привычной повседневности. Когда старый Одуэн говорил о Малоре, что они странные, то он не смог бы объяснить, почему он испытывает к ним недоверие, но слова эти доходили до всех членов его семьи.
Оноре перестал ходить на мессу, а его жена и дети чувствовали в церкви себя неуютно прежде всего из-за присутствия там Малоре. Они всегда первыми поднимались всей семьей со своих скамей и, словно гонимые всепожирающей страстью, шли к алтарю. Всегда первыми подходили туда и возвращались на свои места с таким видом, будто захватили Бога, загнали в самый низ желудков и компрометируют его ради вящей его снисходительности к их альковным делишкам. Для Одуэнов это было ясно как Божий день, и Оноре довольно точно передавал восприятие своих домочадцев, когда в шутку рассказывал, как Зеф Малоре лишил невинности свою дочь:
— Значит, вернулся он в тот день, про который я тебе говорю, вернулся с вечерни вместе со своей Маргаритой, а перед этим, еще в церкви, когда она сидела на скамье для девочек, он заметил краешек корсажа, который она стала носить с прошлого года, отчего у него, у Зефа, собственно и появилась эта мыслишка. Так вот, пришел он домой да и говорит жене: «Анаис, сходи-ка отнеси господину кюре цыпленка, надо же порадовать человека. А я тем временем покажу малышке кое-какие штучки, которые могут ей пригодиться потом, когда она будет больше понимать в этом толк».
Только, значит, Анаис за порог, а наш Зеф уже толкает Марго в глубину кухни, уже стягивает с себя штаны; ну а девчонка тут в слезы: «Папочка, вы, наверное, совсем забыли, что я нахожусь под покровительством девы Марии?»
У Зефа тут прыти малость поубавилось, держится он одной рукой за штаны, а другой у себя в затылке чешет. Ты же ведь знаешь, какой он по части религии: тут уж шутки в сторону; а случай ох какой непростой — дочка-то находится под покровительством девы Марии.
«Я все беру на себя, — говорит он, заголяя ей задницу. — Молись, а заодно помолись и за меня». Малышка принялась читать свои молитвы, штук десять прочитала, и тут он начинает терять терпение: