«Слева повыше. Нет, теперь справа. Это из-за курицы не получается. Курицей так несёт — отвлекает!»
— Никак не привыкну, — говорил Шандор. — Не могу привыкнуть к тому, что даже в зверином виде их слышу и понимаю. И не только перевёртышей, знаешь. Я даже свою кошку начал слышать, а у меня кошка простая, маленькая, без Старшего Облика.
— Привыкнешь, — усмехался Аллин. — Я-то привык.
А Манефа походя хмуро на них покосилась: «Что значит „кошка простая“, хотела бы я знать? Это собаки и люди бывают простые!»
— Ладно тебе, киса, ладно! — Феликс принялся её гладить, и Манефа царственно ему позволила. — Он же не в том смысле. Не в дурном.
Сапфир ткнул его носом: «Мы скоро с голоду умрём».
— На патрулировании ты терпел.
«На патрулировании так не пахло», — возразил пёс, и Феликс тоже подивился, что понимает и так. Он никогда не ощущал себя Хозяином — но всё как-то перенастроилось, поменялось, все границы раздвинулись… мира стало больше, а жители мира — ближе друг к другу.
Нестерпимую курятину жарил сам Хольвин, а Тео без особого успеха пытался перенимать опыт. Его чувства были обострены до звона — и он был не уверен, что в ближайшее время сможет убить хоть кого-то живого, будь то курица, комар или цветок ромашки. Хольвин считал, что баланс придёт, понимание и принятие — тоже, но пока до этого было далековато.
Мы слышим всё, думал Тео со странным холодком в животе — с детской смесью ужаса и восторга перед величием мира. И видим всё. И как же теперь жить в мире, где слишком многое вырастает из смертей? Принять ответственность? Научиться делать выбор? Пытаться хотя бы уменьшить и ослабить страдания, если нельзя избавиться от них совсем?
Богом быть трудно, это правда. От бога слишком многое зависит — вот, даже крохотные куриные жизни…
А Лилия и Жасмин пекли пирожки, и жареная с луком и кориандром морковь благоухала, на человеческий вкус, так же прекрасно, как курятина. Маленькие хранители совались чуть ли не в печь; наверное, они жалели, что не могут попробовать еду, слишком материальную для них — но пара пирожков остывала на блюдце, на случай, если лесная мелюзга найдёт-таки способ полакомиться. Рыжая наблюдала за ними, лёжа на подстилке у самой печи; у неё был надкушенный пирожок с морковью, и она задумчиво прижимала его лапой, отламывая крохотные кусочки — вдруг выяснилось, что Рыжей нравится печёная морковь.
Всё не было лучезарно и не могло быть лучезарно. Слушанье дела Тео в суде ожидалось в марте, город был беспокоен, как был беспокоен всегда, Аллин всё ещё мучился жестокими головными болями, той противной работы, которую приходилось разгребать, как навоз, было ещё полно… но воздух странным образом посвежел, а оттого появилась надежда.
Непонятно на что. Наверное, на то, как весной мир зазеленеет сплошь.
Рамон и Мэллу, ещё приходящие в себя после тяжёлых ранений, не участвовали в общей суете. Они вдвоём лежали на широком подоконнике и смотрели, как в сад падает снег. В белой пелене снегопада, подставляя тёплые носы холодным зимним бабочкам, стояли и беседовали лось и жеребец, вокруг них нарезали круги неугомонные щенята, а с ними — потихоньку идущий на поправку рысёнок с покалеченными лапами. Он пока отставал, но двигался всё легче.
А под снегом дремал до весны живой зелёный мир.